Вадим Рабинович - Алхимия

Остался по обыкновению с носом, пересаженным из того же Салона.

И наконец, по отдельности или попарно:

«О!» восклицая, — восторг или ужас извольте,

«Но» говоря, — препинанья пожалте фигуру,

«На!» —

от широкой и щедрой души.

… И Оса, что чистейшая пакость…

Вот и вся моя жизнь.

— Довольно?

— Довольно.

А ведь из пяти всего букв.

(Между нами, хватило б и трех, худо-бедно…)

Но Сало — не сало,

Если сало без ч (чеснока)

И тем боле без г (самогонной горилки).

А разве Она,

если имени нет у нее — она?!

Всей кириллицы сроду не хватит: ка эль эм о пэ эр э ю ять и т. д. натурально…

Птичка, серый Волчок,

Воронок, Золотистая Рыжик и Киска..

И Он,

если он безымянный, тоже не он, а так… очертанье.

А на белом Слоне чтоб цейлонец сидел и бенгалец слона погонял бы.

А уж Сон —

чтобы радужный был,

а коль радужный,

то, по возможности, вещий…

И чуткий, не только для ЛОРа назначенный, Нос.

Мало-мальски живу в обстановке достатка убытка..

Но… пять букв!

Воссияйте — восстаньте,

за собой увлекая все-все алфавиты —

те, что после крушения Башни…

И рассыпьте звездами по небу, по траве,

по долинам — по взгорьям, чтоб росою сверкать на рассвете…

И Оса чтоб над лугом кружила, притворившись пчелой медоносной…

Но при этом: чтоб еры рычали, чтобы ёкало ё, чтобы ятям якшалось, а фиты чтоб слагались в отдельную песню…

Если честно:

зачем экономить на гуслях, мандолинах, жалейках и бубнах, и на всяческих медях и бронзах?

И на мелосах медленных и голосах,

даже если и логосов в мелосах наших не густо,

экономить не следует тоже…

Экуменика быть не должна экономной, потому что избытка — всегда недостаток..

1971 год. Работаю в Институте истории естествознания и техники. Прошу С. Р. Микулинского, в то время заместителя директора института, включить в план мою тему «Алхимия как феномен средневековой культуры». С. Р. упирается: «Ведь лженаука же». «А вот и нет», — продолжаю настаивать я. «Советская энциклопедия так пишет», — не унимается он. «А вот и нет», — продолжаю упорствовать я. А он показывает синий том сталинской БСЭ, в которой действительно «А. — лженаука…» А я на сие достаю из портфеля еще пахнущий типографской краской красный том новой БСЭ, в коем «А. — феномен…» С. Р. внимательно читает, медленно скользя взглядом по колонкам статьи, и, дойдя до подписи «В. Л. Рабинович», говорит: «Так это вы же и написали». «Верно, — соглашаюсь я. — Но теперь это мнение всего СССР, освященное знаком египетского Уробороса».

Спасибо Н. Мостовенко, Е. Вонскому, Л. Шаумяну — энциклопедистам из БСЭ, напечатавшим мою статью, которая стала идеологическим верняком для пугливого С. Р. [236]

Причастных много. Но память прихотлива. Она выхватывает из толщи минувшего то одно, то другое. Иногда не в том порядке, в каком это было на самом деле. Иногда с поправкой на примысленное, а иногда просто для красоты картинки. Так сказать, в угоду стилю, а поскольку стиль — это человек, то человеческая правда оказывается правдивей правды факта.

Выхвачены из небытия памяти — гонители, сочувствующие и сопереживатели (Г. Гачев), заступники (Б. Кедров), учители (В. Библер и М. Бахтин), группа поддержки (В. Асмус и Д. Лихачев). О всех о них и только в этом качестве последующая речь.

«Середина каждого века и есть средневековье» (Ежи Лец). Так было и в собственно средневековье, когда охотились на ведьм. Например, в XII веке в истории с магистром Абеляром. Так было и со мной в Институте истории естествознания и техники в 80-е годы прошлого века. Во главе травли тогда стоял член-корреспондент АН СССР директор института С. Р. Микулинский и все его службы: от партбюро и месткома до ДОСААФа и Красного Полумесяца. Как раз в те времена я сочинял рукопись о раннем средневековье и, в частности, главу об опальном магистре П. Абеляре.

Пристально прочитав всю рукопись (и особенно эту часть — про Абеляра), цензор-доброхот И. С. Тимофеев, чуя микулинскую правду, на всякий случай (мало ли что!) отметил в тексте все аллюзии на нынешнюю, еще советскую, хотя и послесталинскую жизнь (опять же: мало ли что): «формирование образа врага», «внутренний враг», «видимость демократических институтов», «правовое мышление», «статья тогдашнего уголовно-теологического кодекса», «был бы человек, а дело найдется», «сшить дело», «особое совещание участников собора, соединенное с пирушкой этих душегубов», «формула обвинения как фотография на паспорт», «выездная сессия Страшного суда», «товарищеский суд Линча» и все такое прочее. Потея и корпя над моим текстом, он отметил все эти места и передал Ирине Лапиной, тогдашнему секретарю сектора, мой текст — в шкаф под ключ до «лучших» времен.

Окончательно рассобачившись с Ильей Семеновичем, я дождался-таки от него горделивого признания в его собственноручных пометах на моем сочинении: «Если бы я был вредный, я давно бы вас упек куда следует за ваш текст, содержащий прямую антисоветчину». «Докажите!» — кротко попросил я. Тогда он полез в шкаф, достал рукопись и… не обнаружил своих горестных помет: «Как же так? — убивался он. — Ведь они же были». «Это, вам, Илья Семенович, по-видимому, пригрезилось в ваших ночных кошмарах», — предположил я. (Винюсь: накануне я попросил Иру Лапину для чего-то мою рукопись и обнаружил зловещие подчеркивания И. С. Тимофеева и, с позволения Ирины, перепечатал эти страницы, заменив ими оригинал.) «А ведь неделю назад все это было», — продолжал убиваться И. С. И заплакал. И мне стало его жалко. Бедный Илья Семенович Тимофеев! А мог стать бедным я. И даже еще беднее…