Боб Торрес - Совершая убийство, или Политическая экономия прав животных

Когда вы думаете о фетише, что вам представляется? Будьте честны с собой. Вокруг никого; вы в безопасности. Можете думать о чём угодно, никто об этом не узнает. Считайте это нашим секретом. Если вы честны с собой, и если у вас есть грязные мыслишки, как у меня и подавляющего большинства моих студентов, первым, что придёт вам на ум, наверно, будет какая-нибудь непристойная страсть к ступням (много лет возглавляющая этот список), или, возможно, порка, или даже, может быть, плётки и цепи, и всё такое. Для упрощения примера возьмём самый распространённый случай: фут-фетишизм. Да, для большинства из нас стопы не являются объектом сексуального вожделения или стимуляции, хотя для некоторых они представляют собой апофеоз сексуальности, каким бы странным это ни казалось остальным. Без всякого осуждения сексуальных предпочтений других — как социальный анархист я глубоко верю в свободу самовыражения — давайте рассмотрим стопы как предмет сексуального вожделения. Многие из нас в худшем случае воспринимают их как нечто неприятное, вонючее и грязное, в лучшем — относятся к ним утилитарно. Но для фетишиста стопы каким-то образом приобрели более высокий статус, чем для большинства из нас, и стали основным объектом сексуального притяжения. Отбросив лакановский психоанализ, объясняющий, почему кто-либо может испытывать такие чувства, можно с уверенностью сказать, что в стопах самих по себе по сути нет ничего сексуального или возбуждающего. Несмотря на это, фут-фетишист наделил эту часть тела властью, которой она от природы не обладает. Большинству из нас, равнодушных к стопам, это кажется странноватым. Нам трудно представить, что люди находят в ногах, и почему вообще кто-то считает стопы сколько-нибудь сексуально привлекательными. И тем не менее, фетишист наделил стопы таинственной силой, и для него они означают нечто большее, нечто гораздо большее.

Хотя мы не можем выяснить, был ли Маркс влюблён в стопы, мы точно знаем, что он интересовался другим видом фетиша: товарным фетишем. Так же, как и фут-фетишист наделяет ноги особой властью, которой те изначально не обладают, мы наделяем товары особой силой, которая им изначально не присуща. Когда это происходит, мы считаем, что товары — это вещи, обладающие ценностью, но эта ценность всегда, в любом случае извлекается из рабочей силы. Тем не менее, в капиталистических общественных отношениях товары обретают собственную жизнь, оторванную от самих экономических и социальных отношений, в которых они производятся. Товары кажутся нам простыми, обыденными и понятными, но под этой простотой скрыта сложная сеть производственных сил и отношений. Покрывая, дистанцируя и отрывая товар от условий производства, сам труд над изготовлением этих товаров становится индивидуализированным, а не общественным. Когда это происходит, мы получаем рабочий класс, отчуждённый от продуктов своего труда. Рабочие производят товары, получают зарплату, а затем возвращаются на рынок, чтобы купить ещё товаров, которые также были произведены кем-то отчуждённым от плодов собственного труда. Получается, что весь труд становится индивидуализированным, и то, что изначально было общественными отношениями между людьми, превращается в общественные отношения между вещами, а именно — между товарами, которые приобретаются и производятся. Таким образом, товары волшебным образом обретают собственную жизнь, отдельную от тех, кто их произвёл. Маркс пишет, что фетишизм — это «лишь определённое общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношений между вещами» [42]. Далее он пишет:

«Следовательно, люди сопоставляют продукты своего труда как ценности не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как ценности, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают. Таким образом, у ценности не написано на лбу, что она такое. Более того: ценность превращает каждый продукт труда в общественный иероглиф» [43] .

Примечательный момент здесь состоит в том, что товарный фетишизм скрывает и заслоняет собой истинные производственные отношения, как некий общественный иероглиф. Настоящие условия производства скрыты, их сложно определить, они замещены меновой стоимостью определённого продукта. Когда это происходит, мы все, по сути, можем вести себя так, будто условия производства не имеют значения. За стоимостью мы не замечаем длинных товарных цепочек и, используя избитую метафору, всегда видим лишь вершину айсберга.

Нам нужно, как бы то ни было, раскрыть некоторые из этих производственных отношений, лежащих в основе всего. Вместо того, чтобы замечать только меновую стоимость, мы должны увидеть и понять, как конкретные товары становятся частью сложной системы производства и, следовательно, связаны с общественными отношениями власти, господства и угнетения. В своей книге Reading Capital Politically («Политическое чтение “Капитала”») Гарри Кливер утверждает, что мы должны заглянуть за фетишизм, чтобы по-настоящему понять общественные отношения капитализма. Он пишет:

«Мы должны… заглянуть за марксовское определение товарной формы, в которой товары взаимодействуют между собой сами по себе … Существуют некоторые закономерности или “законы” товарного обмена, равно как наблюдается логика и в самой товарной форме, но эта логика и эти законы успешно навязаны нам капитализмом. В “Капитале” Маркс показывает “правила игры”, установленные капиталом. Эти правила отражают его внутреннюю структуру — борьбу двух противоположных классов» [44] .

Это крайне важное утверждение, которое оживляет идеи Маркса и не позволяет превратить их в сугубо теоретические абстракции. Кливер ратует за аналитическую и политическую практику, объединённую с теорией Маркса, включающую в себя способ понимания того, каким образом категории и «правила игры» по Марксу становятся частью более крупной системы, навязанной через борьбу, как и неотъемлемой частью капиталистической системы производства. Раскрывая аспекты товарного производства, мы увидим, что товары — не абстрактные сущности, которые волшебным образом появляются на складских полках или у нас в буфетах и холодильниках. Напротив, мы узнаем, что сама навязанная товарная форма — это исторически сложившаяся форма борьбы, и что она сама является частью более масштабных производственных закономерностей капитала.

Возвращаясь к ранее сказанному о принятии молочного производства и животноводства, у меня был момент, когда идеологический занавес над товарным фетишем поднялся. Когда я начал узнавать больше о товарах животного происхождения, они стали для меня чем-то бо́льшим, чем просто продукты питания. Они обрели абсолютно иное значение, когда я поместил их в более широкий контекст производительных сил. Узнав, насколько интенсивным является животноводство, я смог увидеть то, чего не замечал много лет. Эти товары перестали казаться мне просто вещами, они обрели большее значение и социальную ценность, и я начал понимать это с гораздо большей ясностью, чем мне тогда хотелось. Одновременно с тем, как я узнавал, как функционирует животноводство, я узнавал и как функционирует капитализм. Если такая простая вещь как стакан молока имеет такую потрясающе сложную эксплуататорскую предысторию, что насчёт остальных привычных для нас вещей?