Дмитрий Травин - Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

На торжественном банкете решил продемонстрировать свое знание языка. Двор чуть ли не покатился со смеху. Язык, воспринятый от портовой девицы, был японским… но в то же время и не совсем японским. Русский устный от русского матерного великий князь, наверное, хорошо отличал, а вот в Японии — нарвался.

То особое место, которое занимал в японском обществе император, определяло и его важнейшие функции. «Мэйдзи присутствовал на большинстве совещаний, — отмечает А. Мещеряков, — но его мнение остается для нас загадкой. Его роль заключалась не в том, чтобы иметь свое мнение, а в том, чтобы освящать любое решение своим присутствием».

А кроме этого, Муцухито должен был еще и заражать людей личным примером, дабы подвигнуть народ на принятие новшеств. Для русского или француза такой пример, возможно, не слишком много бы значил. Западный человек в своих поисках либо стремится почувствовать выгоду, либо гонится за светлой мечтой. Но для японца подражание столь великой фигуре, как император, стало поведением совершенно естественным.

В один прекрасный день Муцухито явился пред очи страны с элегантной бородкой и в чисто европейском костюме, похожем на офицерский. «Отец и мать народа», как порой его официально именовали, напоминал в нем то ли венгерского гусара, то ли циркового артиста. Для восточного общества все это выглядело странно, но зато сей оригинальный шаг высочайшего переодевания явно стимулировал японцев к расставанию с традиционными нарядами и к активной трансформации своего внешнего облика в нужную реформаторам сторону.

Не отставала от своего супруга и императрица. Как-то раз эта почтенная женщина рискнула появиться перед публикой с белыми зубами и натуральными бровями. Смелость данного шага можно понять, лишь приняв во внимание тот факт, что дама высшего света в дореформенной Японии должна была чернить зубы и сбривать брови, рисуя вместо них на лбу короткие черточки. Недопустимая ранее естественность нового облика «первой леди» шокировала японок, но в то же время заставляла энергично отходить от стандартов вековой давности.

Через несколько лет после этого император сам опубликовал в женском журнале статью, где выражал мнение относительно одеяний прекрасных дам. Он настоятельно советовал изменить их на европейский лад, но при этом — дабы не страдал отечественный производитель — использовать изготовленные в Японии ткани. Этот совет японки восприняли как прямое указание. Хотя полностью от удобных, просторных кимоно они не отказались, мода, приходящая с запада, стала все больше и больше приниматься во внимание.

Вообще, надо сказать, что вопрос надлежащего прикрытия японского тела занимал особое место в реформаторской деятельности эпохи Мэйдзи. В жаркую погоду достойные местные джентльмены имели обыкновение прогуливаться по токийским улицам чуть ли не в том, в чем их японская мать родила (прикрываясь лишь набедренной повязкой). Правительство оказалось серьезно обеспокоено формированием мнения иностранцев по поводу излишней обнаженности императорских подданных. «Если мы не избавимся от этого безобразного обычая, он бросит тень на наш народ», — констатировали власти и запретили демонстрировать места, обычно прикрываемые на Западе.

Рекомендации свыше касались всего, чего только возможно, — даже питания. Привыкшее к рису и рыбе общество с подозрением глядело на мясо. Но среди образованной публики быстро приобретало популярность мнение, что успехи стран запада во многом проистекают из их мясного рациона. И вот когда император попробовал и оценил вкус говядины, всем вдруг захотелось сделать то же самое. А картофель стал активно выращиваться на грядках лишь после специального правительственного постановления, посвященного этой культуре.

Но, пожалуй, наибольшую известность среди всех назидательных действий императора получил рескрипт, который, пользуясь позднейшим выражением Аркадия Райкина, можно было бы назвать «Ученье — свет, а неученых — тьма». Муцухито обращал внимание подданных на то, что знание — сила, а невежество — причина многих несчастий. Хотя школы существуют уже несколько лет, простые люди особо не рвутся к образованию. И это плохо. Образование, согласно замыслу императора, должно было стать принадлежностью не только высшего общества, но всего народа.

Узнав о сем великом замысле, народ тут же принял высочайшую волю к исполнению. В итоге к концу эпохи Мэйдзи почти все население Японии уже имело начальное образование.

Успехи революции Мэйдзи можно перечислять долго, но нельзя не обратить внимание на то, что в ней содержалось одно глубинное и страшное противоречие. Широко заимствуя западную культуру, а порой демонстративно подчеркивая собственную убогость в сравнении с иностранцами, японцы ввергали себя в серьезный психологический кризис. Невозможно долгое время чувствовать себя людьми второго сорта, идущими на выучку к иным народам. И вот, по мере того как сходило со сцены первое реформаторское поколение (либерально настроенное, поскольку хорошо помнило шок, полученный от лицезрения эскадры коммодора Перри), в Японии стали нарастать националистические настроения. Чувство неполноценности оборачивалось теперь у молодежи чувством превосходства.

Окончательно адаптировавшиеся самураи составили костяк новой японской армии и пронизали ее духом, плохо совместимым с миролюбием и стабильностью. По оценке А. Мещерякова, не только государство интегрировало самураев в новую жизнь, но и самураи интегрировали государство в свои ценности.

В народе стали нарастать антикитайские и антикорейские настроения, благо «превосходство» японцев над вялыми, нереформирующимися соседями в этой ситуации казалось очевидным. Постепенно сформировалась идея, согласно которой Страна восходящего солнца несет цивилизаторскую миссию на Востоке. Причем не только хризантемой, но и мечом.

В старой Японии популярна была сказочка о некоем юном герое, подставлявшем свою плоть комарам, дабы отвлечь кровопийц от тел родителей. В раннюю эпоху Мэйдзи один довольно циничный просветитель-западник справедливо заметил, что лучше бы этот парень заработал на москитную сетку. Но к концу Мэйдзи столь рациональные подходы перестали устраивать общество. Вновь захотелось героизма. Вновь потянуло на великое.

Если раньше японцы комплексовали перед европейцами из-за своего маленького роста, то теперь даже в этом вопросе нашлись контраргументы: да, маленькие мы, но головы у нас больше, на них европейские шляпы не налезают.

Национализм рос объективно по ходу смены поколений. Но нельзя закрывать глаза и на то, что император, пытаясь оседлать «буйного скакуна», во многом подталкивал общество к нетерпимости. Может показаться, будто ранний и поздний Мэйдзи — это просто разные люди: один заимствовал чужую культуру, другой — агрессивно демонстрировал превосходство своей. Но на самом деле как быстрая модернизация, так и рост ксенофобии представляли собой элементы единого сложного процесса [7] Вот, например, написанная императрицей патриотическая танка, в которой только танков и не хватает для полного милитаристского счастья: «Если час такой наступит, / Для блага страны / Потопим любой корабль, / Что приблизится к нам / По бурным волнам». .