Кристоф Баумер - Следы в пустыне. Открытия в Центральной Азии

Эта точка зрения дала начало аскетической, даже отрицающей жизнь антропологии. Поскольку космический процесс спасения имеет целью освобождение частиц света, заключенных в отягощенной злом материи, индивидуальное спасение предполагает отрицание телесности. Последствием этого взгляда явился совершенно драконовский свод законов, согласно которому под запретом оказались не только брак и рождение детей, равно как и употребление в пищу мяса, овощей и вина, но и физический труд, и медицинская помощь. Поскольку люди, стремившиеся достичь совершенства таким путем, были нежизнеспособны, а подавляющее большинство оказывалось не в состоянии соответствовать этим завышенным требованиям, Мани разделил верных на две категории: избранников и слушателей. Избранники повинуются всем установлениям и могут спасти свою душу; слушатели должны одевать и кормить избранников и служить им. В награду в следующей жизни они родятся избранниками.

Несмотря на постоянные преследования, манихейство быстро распространилось в средиземноморском регионе, но там уступило христианству в V–VI веках и двинулось на восток, к концу VII века достигнув Китая. Однако в 731 г. император династии Тан Сюаньцзун заклеймил доктрину Мани как обманное и совращающее вероучение, ложно провозглашенное ветвью буддизма. Положение изменилось в 755 г. в результате восстания генерала Ань Лушаня, когда китайский император в отчаянии запросил военной помощи у хана уйгуров Моюн-Чура. Союзники-уйгуры не только потопили мятеж в крови, но и безжалостно разграбили китайские города и шантажом заставили императора передать им несметные сокровища. Срединному царству пришлось стать во всех отношениях вассальным государством уйгурского каганата.

Во время этой китайской кампании хан Моюн-Чур повстречался с манихейскими проповедниками, вследствие чего он, воитель, жестокостью равный Чингизхану, тем не менее, возвысил миролюбивое манихейство до статуса своей государственной религии. Можно только догадываться, какими соображениями он руководствовался. Может быть, он желал, чтобы его многонациональное государство приняло свою собственную религию, не имеющую ничего общего с китайским буддизмом. Может быть, аскетический дух манихейства соответствовал его характеру воина: ведь хорошие солдаты не цепляются за жизнь и не боятся смерти. Но как вода подтачивает даже самый твердый камень, манихейство и огромные подати, выплачиваемые Китаем, в конце концов смягчили суровый нрав уйгуров, приведя их в 840 г. к сокрушительному поражению в войне с кыргызами. Так дух манихейства и китайская роскошь стали троянским конем, приведшим к гибели уйгурскую империю.

В тот вечер мы пригласили в наш гер фольклорную группу, участниками которой были студенты Академии музыки из Улан-Батора. Среди их инструментов были традиционные скрипки с грифом в форме головы лошади, нечто похожее на балалайку и местный род арфы. Особенно большое впечатление произвели 13-летняя «девушка-змея», исполнявшая совершенно невероятные акробатические трюки, и мастер обертонального пения. Он встал посередине гера и попотчевал нас дуэтом, спетым им в одиночку. Одна мелодия исполнялась более низким, «нормальным» голосом, а другая, в гораздо более высоком регистре, кристально ясная, парила в пространстве, будто явившись из другого мира. Эта призрачная двойная мелодия как нельзя лучше оттеняла волшебство бесконечных монгольских степей.

Скрипач, игравший на скрипке с лошадиной головой, тоже был мастером своего дела. Меланхоличная музыка, рождаемая его двухструнной «виолой да гамба», иллюстрировала печальную легенду о происхождении инструмента. Однажды прекрасная пери влюбилась в женатого человека и подарила ему волшебного коня, который каждую ночь привозил к ней любимого. Она велела своему возлюбленному по возвращении вытирать коня насухо, чтобы никто не догадался, что ему пришлось проделать долгий путь. Целых три года этот человек проводил дни со своей семьей, а ночи — с возлюбленной. Но однажды ночью он забыл принять меры предосторожности, и его жена увидела, что конь весь в пене. Она заподозрила неладное и убила коня. Больше мужчина не мог попасть к любимой. Чтобы облегчить свое горе, он вырезал себе скрипку из конской головы и стал играть и петь печальные песни о своей утраченной любви.

Тибет привлекал меня с самого детства. Мой роман с этой землей вечных снегов начался с комиксов «Тин-тин в Тибете»: картинки высоченных заснеженных гор, буддистских монастырей, монахов и йети меня попросту околдовали. Во времена моей юности тема Тибета была, можно сказать, на слуху у швейцарцев. Неудачное восстание 1959 г. и последовавший побег далай-ламы часто были сюжетом вечерних радионовостей, и я внимательно слушал их, хотя и мало что смыслил в этих сложных материях. В 1961 г. правительство Швейцарии решило предоставить убежище тысяче из 100 000 тибетцев, покинувших страну. Два или три года спустя мои родители пригласили к нам в гости нескольких тибетцев, и я показал им свою книжку про Тинтина. До сих пор помню радость, с которой наши гости замечали на страницах тибетские, непальские и китайские иероглифы. Разглядев их, гости сказали, что все три типа надписей воспроизведены без ошибок и по смыслу подходят к рисункам. Эта встреча еще больше подлила масла в огонь моих мечтаний — когда-нибудь исследовать Тибет.

Впервые мне удалось вдохнуть пьянящий воздух Тибета летом 1988 г. В результате яростных стычек в Лхасе осенью предыдущего года въезд в страну путешествующим в одиночку был запрещен, и я присоединился к группе туристов, с которой пересек непальско-китайскую границу. В 50 км от китайского пограничного поста Чжангму меня встретил китайский джип, о котором я договорился по телефону из Катманду. В течение трех недель я мог свободно ездить по стране сам по себе, а потом должен был снова встретиться с группой. Персональной визы у меня не было, только плохонькая ксерокопия нашей групповой визы, так что в случае полицейской проверки моей тогдашней подруге пришлось бы притвориться серьезно заболевшей, чтобы оправдать наше отставание от группы.

Мои первые впечатления от Тибета оказались противоречивыми. Я был очарован его пейзажами и кочевниками, ведущими по долинам стада яков. Не менее поражали благородство здешних людей и немногие буддистские монастыри, избежавшие разрушения во время китайского вторжения, с их фантастическими фресками и уцелевшими свитками-картинами. Но зрелище большинства монастырей, лежащих в руинах, производило удручающее впечатление. Поговорить с тибетцами я не мог: мой гид-китаец либо не знал тибетского, либо не желал на нем говорить. Шофер, тоже китаец, принадлежал к «старой школе»: он строго придерживался своего законного восьмичасового рабочего дня с двухчасовым перерывом в середине, так что наши передвижения и возможности для маневра были ограничены.