Юрий Липовский - В Хангай за огненным камнем

В начале лета на Шаварын-цараме появились новосибирские петрографы — группа Феликса Леснова из Сибирского отделения Академии наук СССР. Исследователей интересовал вещественный состав пород, слагающих вулканическое жерло, в особенности находящиеся в них включения — оливиновые бомбы и пироповые перидотиты.

Отобранные группой Ф. Леснова пробы тщательно анализировались в лабораториях Новосибирска. В процессе их изучения открылись интересные факты. Возраст базальтовых брекчий из вулканического жерла, определенный калий-аргоновым методом, оказался равным 1.2±0.3 млн. лет. Это соответствовало плиоцену, [56] Плиоцен — верхний отдел неогеновой системы в геологической истории Земли. таким образом, пиропсодержащие породы Шаварын-царама оказались гораздо старше базальтов, слагающих вулканические конусы и лавовые покровы.

Интересными были результаты исследований обнаруженных нами обломков пироповых перидотитов, захваченных при движении магмы к поверхности. Изучение совместно встречающихся в них ассоциаций минералов позволило определить основные параметры, при которых происходила их кристаллизация: давление порядка 25 кбар и температура порядка 1100 °C, что соответствует глубинам 90—100 км. Естественно, что зарождение самой магмы происходило на еще более глубоких уровнях верхней мантии Земли.

Таким образом, подтверждался тот факт, что огненный камень является пришельцем из таинственной мантии Земли, а его сохранности (с небольшим оплавлением) способствовало быстрое движение магмы к поверхности во время эксплозивных (взрывных) извержений. Одним из доказательств глубинного происхождения пиропа были и находки в пиропсодержащих породах муассанита — карбида кремния, образующегося в условиях высоких давлений и температур.

Геолого-разведочные работы на Шаварын-цараме развивались успешно, и можно было рассчитывать на богатую россыпь драгоценных камней. Что касается облицовочных материалов — мрамора и гранита, — то похвастаться было нечем: мы искали, но не находили блочного камня, удовлетворяющего промышленность. Мне предстояла очередная поездка на мраморный объект вблизи г. Дархана, а затем на амазонитовые граниты вблизи Лун-сомона, но, как гласит тибетская пословица, «как лотос, растущий в воде, не знает, отчего по ней пробегают волны, так и человек не знает своей судьбы». Случилось так, что мне срочно пришлось выехать не к мраморным сопкам Дархана, а к известняковым берегам Волги.

Тот день в полевом лагере партии начался, как обычно. Мы собрались с Намсараем на Шаварын-царам и в ожидании машины завернули к аршану — небольшому минеральному источнику в 100 м от лагеря. Намсарай утверждал, что вода в нем целебная и сведующие араты используют ее для лечения каких-то недугов. Быть может, это и так, но меня привлекала прежде всего сама вода — чистая и ледяная, чуть-чуть с железистым привкусом, как наша ленинградская «полюстровская». Утолив жажду, мы наполнили минеральной водой наши фляжки — день предстоял жаркий. Вся долина Нарын-гола сверкала и переливалась яркими красками, залитая горячими снопами золотистого света. А над этой солнечной долиной распахнулось кристалльно-прозрачное и ярко-голубое, как монгольский хадак, небо. Оно излучало покой и надежду, что все переменится и устоится в нашем прекрасном, но таком беспокойном, как растревоженный муравейник, мире. Душа ликовала, и казалось, что в момент счастливого единения с природой не может быть места сомнениям и печали. И даже появление в долине скачущего во весь опор всадника не показалось мне вначале тревожным. Мало ли аратов скачет по степи на своих низкорослых, но самых выносливых в мире лошадках? — И какой монгол не любит быстрой езды? — спокойно заметил Намсарай, переиначив наше классическое изречение.

Между тем всадник поравнялся с лагерем, спешился, что-то спросил и тяжелой походкой направился в нашу сторону. Я сразу узнал в нем знакомого учителя из Тариата, неплохо знавшего русский язык, с которым довелось как-то ловить рыбу в Суман-голе. Молча пожав мне руку, он неторопливо достал из внутреннего кармана своего дэла вчетверо сложенный лист телеграммы. Поперек нее простым карандашом было аккуратно выведено: «Советскому специалисту, работающему на Шаварын-цараме. Срочно!». Чувствуя недоброе, я раскрыл телеграмму: в ней было известие о скоропостижной смерти отца.

Мир, еще минуту назад такой лучезарный, вдруг внезапно померк и сжался в узкий лоскут, как на дне чулутской пропасти. Глухой взволнованный голос Намсарая вывел меня из оцепенения. Рядом с ним стоял Тумур. Зная о случившемся, он уже распорядился в отношении машины и собрался проводить меня до аймачного центра — г. Цэцэрлэга, чтобы посадить на самолет. Товарищи— всегда есть товарищи! И познаются они не только в совместном труде и удачах, по и в беде. Особенно в беде! Сборы были недолги. На прощанье Намсарай молча протянул мне образец черной базальтовой лавы с поблескивавшим в ней огненным камнем — то ли как память о нашей удаче, то ли как напоминание о том, что поиск наш еще не закончен. Тогда я не придал этому особого значения. Дорога в Цэцэрлэг была длинной, но Дашвандан выжал, кажется, все возможное из нашего старенького испытанного газика.

И вот я в самолете. Внизу плывут желто-серые причудливо изогнутые, будто спящие драконы, отроги Хан-гайских гор, наконец, они остаются позади. А впереди у меня была бесконечно долгая дорога из центра Азии в центр России, к берегам Волги.

Я пересек ее на «Ракете» у старинного волжского села, раскинувшегося на живописном правом берегу реки. Меня давно тянуло сюда — в родные места отца, но всякий раз что-то отодвигало мои планы, оставляя их на потом. Я опоздал и на этот раз: отца похоронили за селом, на высоком и открытом берегу Волги. Он любил приходить сюда один и подолгу сидеть, погрузившись в свое, смотреть и слушать свою Волгу.

Теперь я стоял на том месте, где еще совсем недавно сидел отец, и смотрел на Волгу, словно увидел ее впервые. С крутого обрыва открывался широкий водный простор, противоположный низкий берег с зеленеющими вдали заливными лугами и тающей в серой дымке панорамой большого города. Устало пыхтели буксиры, волоча за собой груженые лесом баржи, скользили на подводных крыльях быстроходные «Ракеты», надрывно гудели теплоходы, подходя к маленькой пристани. Взбитая ими волна, бурля и пенясь, набегала на каменистый берег из белого волжского известняка — любимого камня отца. Помнится, он привез как-то с Волги кусок такого известняка и поставил его на свой рабочий стол рядом со старинным письменным прибором из черного с золотистыми жилками мрамора. Мне такое соседство показалось тогда странным. Но отец сумел внушить, что это не просто кусок породы, из которой строят дома и получают известь, а неповторимое творенье природы, обладающее своей индивидуальностью и особым каким-то очарованием.