Отцы, матери, дети. Православное воспитание и современный мир

В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, сартрова, скрывается (странно звучит, но это так) любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, крике о лике брата-человека. У Сартра любовь проявлена как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, обвиняет другого, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности — ничто иное как бегство от этой пустоты и собственного болезненного бессилия, бегство к чему-то другомукак к спасению. Самолюбие, алчность, похоть — все это переполняет жизнь современного человека, и на самом деле все это — искаженный отсвет поиска другого, стремления к нему.

И действительно, из этого вопля, молитвы о лице другогорождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, уничтожение личности ради общественногоблага, поиск хлеба для всехи похоти как "хлеба полноты" — все это лицо и изнанка трагического волнения, вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.

Свидетельствуют об этом и освоение все новых пространств космоса, и многие другие научные исследования, а все это опять же поиск встречис тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни — никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другоеи другой— наша радость и наше проклятие… Наш выбор состоит в том, чем они станут для нас — адом или раем.

Каким образом может быть связана православная Литургияс этими беспокойными поисками современности, в которых раскрываются основные законы бытия, его земная и потусторонняя трагичность? Сразу нужно признать, что Литургия кажется современному человеку каким-то ископаемым осколком прошлого, экзотичным своей архаикой, но чуждым ритму его жизни.

Действительно, если Литургия — это только религиозный ритуал и культ, тогда совершение ее в контексте важнейших вопросов человеческой жизни абсолютно беспредметно. Между тем она есть нечто совсем иное, чем может показаться кому-то на первый взгляд. Она много глубже — в ней сокрыта вся тайна Церкви и раскрыта полнота христианского понимания жизни.

Христианство имело и имеет только один ответ на всякий бытийный экзистенциальный человеческий вопль, в особенности, когда речь идет о поиске лица другогои общения с ним — Литургию с Евхаристией в своем сердце. Литургия — это историческое открытие тайны жизни как тайны общения и радостной встречи лицом к лицу, в которой истоки гармонии бытия и его всеединства.

Чтобы христианский ответ на это бытийное человеческое смятение стал понятен, прежде всего нужно пояснить, что значит общение, поиск лица другого, в котором так нуждается человек. Самым простым было бы объяснение, что речь идет просто о совместной жизни и о потребности в ней. Но чтобы эта совместная жизнь удовлетворила человека, она должна стать общением, возникающим не просто из родственных уз, общих интересов или случайных временных обстоятельств жизни. Человеку необходимо вечное, а не временное присутствиедругого. Чтобы это присутствие стало истинным и реальным, оно должно быть чем-то большим, чем случайное внешнее присутствие, которое или удовлетворяет временным потребностям человека, или становится источником страдания и муки. Человек ищет присутствиядругого как собственной внутренней полноты. Если же человеческий голод присутствия другого неутолим и вечен, то и само присутствие должно быть вечным. Всякое исчезновение другогоили невозможность общения с ним рождает в человеке муку или смерть.

Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем.

Что это значит? — Это значит, что поиск полноты бытия и вечности общения только в смертной твари и в человеческой плоти— дело безумцев и чудовищный бесовский соблазн. Потому что голод вечного созерцания лица другого— это голод вечной жизни, бесконечности, голод без хлеба жизни. Следовательно, все, что носит в себе зародыш смерти, не может утолить его.

Поэтому Христос отвергает первое предложение сатаны в пустыне — искушение превращения камней в хлеб ради насыщения и собирания человеческого рода вокруг себя с помощью этого тварного, а значит, смертного хлеба. Это искушение было не только искушением Христа; оно в виде похоти плоти, похоти очес и гордости житейскойс той же силой возникает и встает перед каждым человеком без исключения во все времена.

Похоть плоти — это поиск хлеба жизни там, где таится смерть, потому что и мир проходит, и похоть его (1 Ин 2:17). Похоть очес означает угрозу оказаться поглощенным красотой тварного мира, опасность попасться на приманку смерти, отождествив Красоту с обманчивой красотой окружающего мира и себя самого. Тогда икона, лик, то есть то, чем является человек и всякое творение, превращается в идола. Человек тонет в обманчивой игре теней, растворяет лицо природы в себе, а свое — в ней, и то, что должно было стать путеми выходоми входом, превращается в стену и источник всеобщего обезличивания: каждый каждого взаимно поглощает, все существующее взаимопоглощается, привлеченное красотой другого.

Такая замкнутость на себе и влюбленность в обезличенную красоту твари порождают слепоту, в свою очередь рождающую гордость житейскую: веру в собственные силы и могущество. Порабощенный, поглощенный самим собой и окружающим тварным миром человек отчуждается от самого себя и теряет способность различения: для него остается закрыто, что красота, которой он питается, — обычная приманка смерти. Но когда он осознает это хотя бы на мгновение, тогда это сознательное или бессознательное ощущение конечного превращения мира, самого себя и своей похотив небытие рождает или отчаяние, или бессильный бунт, или безумное carpe diem. Другойстановится врагом и источником несчастья или временным собратом на жалком и ужасающем карнавале земного существования. Инстинктивный страх смерти превращает человеческое братство в эгоистичную вражду, а глубинную жажду вечной жизни — в борьбу за власть над вещами и людьми.