Брайан Грин - До конца времен. Сознание, материя и поиски смысла в меняющейся Вселенной

Существует, кстати, и еще одна возможность, которая состоит в том, что в оценке потенциальной адаптивной функции религии спор о групповой сплоченности упускает из виду какую-то существенную часть истории. Многие исследователи предполагают, что адаптивное влияние религии очевиднее всего проявляется на уровне индивида.

В нашем обсуждении происхождения языка одна из гипотез подчеркивала роль сплетен в поддержании иерархии и налаживании союзов. Хотя в наше время подобные разговоры, возможно, считаются легкомысленными, психолог Джесси Беринг считает именно сплетню ядром адаптивной роли религии в древнем мире. Прежде чем мы обрели способность говорить, злоумышленник в коллективе мог нарушать правила — красть еду, заимствовать чужих сексуальных партнеров, отсиживаться в кустах во время общей охоты — и, если свидетелей его проступка было мало и они не имели высокого статуса, вполне мог уйти безнаказанным. Как только появился язык, ситуация изменилась. Даже с одним, но широко обсуждаемым нарушением репутация виновника могла пострадать, а возможности для продолжения рода буквально рухнуть. Согласно гипотезе Беринга, если потенциальный преступник считает, что где-то рядом — в ветре, в ветвях деревьев, в небе — всегда есть могущественный свидетель, он с меньшей вероятностью захочет нарушать правила: поостережется давать повод для сплетен и не захочет стать отверженным в группе. Следовательно, он с большей вероятностью оставит потомство и передаст ему свое инстинктивное благочестие. Предрасположенность к религии защитит его генетическую линию и таким образом станет самовозобновляющейся20.

Проведенные исследования подкрепляют эту гипотезу. В своих экспериментах Беринг давал ребенку сложное задание, а затем оставлял его одного. В отсутствие надзора за ребенком исследователи получали, в общем-то, ожидаемый результат. Многие дети готовы мухлевать. Однако те из них, которым сказали, что в комнате присутствует невидимый свидетель — доброжелательный, но все замечающий наблюдатель, — придерживаются правил с гораздо большей вероятностью. Это действует даже в отношении тех детей, кто, по их собственным утверждениям, на самом деле не верит в присутствие невидимого существа. Беринг делает вывод о том, что юное сознание, имеющее, как он вполне правдоподобно считает, более непосредственную связь с нашей изначальной человеческой природой, нежели сознание постарше, уже подвергнувшееся значительному культурному влиянию, предрасположено действовать в согласии с незримо присутствующим наблюдателем, постоянно следящим за поведением. В древние времена именно эта установка побуждала наших предков к просоциальному поведению, которое защищало репутацию, повышало репродуктивные возможности и таким образом еще шире распространяло саму установку — установку, вообще говоря, на чувствительность к религии.

Иную адаптивную роль для религии предлагают специалисты по экспериментальной социальной психологии, потратившие не один десяток лет на развитие идеи Эрнеста Беккера, чья книга «Отрицание смерти» направила нас по нашему пути в главе 1. Ужас осознания, что все мы умрем, считают эти исследователи, «должен был превратить наших предков в дрожащие комки биологической протоплазмы, стремительно движущиеся к небытию»21. Они считают, что нас, возможно, спасло обещание жизни после физической смерти, буквальной или символической. Сам Беккер убедительно предположил, что борьба с осознанием смертности путем привлечения сверхъестественного стала чудесным изобретением человечества.

Чтобы облегчить мучения от сознания конечности жизни, необходимо средство абсолютной и неограниченной долговечности, которое невозможно получить в реальном мире материальных вещей.

Конечно, образ наших физически крепких пращуров, съежившихся посреди саванны в параличе, вызванном тревогой о будущем, может показаться вам не слишком правдоподобным. Тем не менее при помощи остроумных психологических экспериментов исследователи показали, что даже сейчас, в современную эпоху, на нас вполне заметно, даже если мы этого не осознаём, влияет сознание собственной смертности. В одном из таких экспериментов судей в Аризоне попросили определить рекомендованный размер штрафа для людей, обвиняемых в каком-то правонарушении. Письменная инструкция, которой снабдили судей, включала в себя стандартную анкету на составление личностного профиля; в половине случаев в анкету включили пару дополнительных вопросов, ответ на которые требовал размышлений о собственной смертности (к примеру: «Какие эмоции вызывают у вас мысли о собственной смерти?»). Исследователи предполагали, что, поскольку кодекс законов есть часть совокупных усилий общества по установлению контроля над анархичной в противном случае реальностью, то есть своеобразный барьер, ограждающий нас от опасностей, притаившихся где-то сразу за границей цивилизации, те судьи, которым напомнили о поджидающей в конце пути опасности собственной кончины, должны будут более старательно воплощать в жизнь закон. Предсказание сбылось в точности. Но даже сами исследователи были поражены размером разницы в штрафах, рекомендованных двумя группами судей. В среднем штрафы, назначенные судьями, настроенными на мысли о смертности, оказались в девять раз выше, чем те, что были назначены судьями из контрольной группы22.

Как подчеркивают исследователи, если подготовленное судейское сознание, пропитанное стандартом бесстрастной законности, так сильно реагирует на маленький дополнительный огонек осознания смертности, мы должны очень серьезно задуматься, прежде чем отбрасывать мысль об аналогичном и столь же незаметном влиянии, которому подвергается каждый из нас. Действительно, сотни дальнейших исследований (в разных странах, с разными объектами, разными задачами, разными способами стимулирования осознания смертности и т. п.) демонстрируют, что подобные влияния могут быть измерены и проявляются очень широко, от кабинок для голосования до ксенофобских предрассудков, от творческого самовыражения до религиозных предпочтений23. Беккер считал, и эти исследования подтверждают, что культура развилась отчасти для смягчения потенциально деструктивных эффектов, которые в противном случае сопровождали бы осознание смертности. Согласно этой позиции, если вы встречаете разговор о такой возможности усмешкой, это потому, что культура делает свое дело.

Паскаль Буайе, с которого мы начали разговор об эволюционных корнях религии, отвергает эту роль для религии, отмечая, что «религиозная картина мира зачастую не менее страшна, чем лишенная сверхъестественного присутствия, и многие религии не столько показывают свет в конце тоннеля, сколько сгущают мрак»24. Но, вместо того чтобы скреплять гремящий мешок с костями, в духе сторонников Беккера, или отбрасывать мрачные тени на своих преданных сторонников, как представляет Буайе, чувствительность к религии, возможно, обеспечила более скромное преимущество менее удрученному пациенту. Возможно, древняя религиозная деятельность освещала смерть более мягким светом и помещала повседневный опыт в рамки более терпимого нарратива — благоприятное следствие религиозного опыта, которое, как описывал Уильям Джеймс, несет «уверенность в спасении, душевный мир» и одновременно «придает жизни новую прелесть, которая принимает форму лирического очарования или стремления к суровости и героизму»25.