Сергей Снегов - Прометей раскованный. Повесть об Игоре Курчатове

«Повесть об Игоре Курчатове» тематически примыкает к первой книге того же автора — «Прометей раскованный», но сюжетно является самостоятельной. Если в первой книге рассказывалось о работах западных физиков-атомщиков, результатом которых было создание атомного оружия, то темой этой книги является история советских атомных исследований. Более подробно этот сюжет разработан в романе «Творцы», первая часть которого появилась в журнале «Знамя», 1976, № 3—5. В книге, предлагаемой сейчас читателю, тема советских ядерных работ изложена значительно более конспективно — в интересах юного читателя — и с добавлением вступительных глав, рисующих положение в физике в те начальные годы, когда И. В. Курчатов и его друзья приступили к собственным исследованиям атомного ядра.

В процессе работы над книгой «Творцы» и «Повестью об Игоре Курчатове» автор изучал опубликованные работы героев этих книг, архивные материалы, встречался и беседовал со многими деятелями великой советской атомной эпопеи — учеными и промышленниками, руководителями, рабочими и инженерами, членами семей тех из героев, кого уже нет в живых. Автор приносит сердечную благодарность всем, кто своим дружелюбием, квалифицированным участием помог ему в работе над книгой.

18.III.78 Сергей Снегов

Вначале было недоумение. Недоумение породило ошибку. Анализ ошибки привел к истине. Истина же оказалась такой, что вызвала переворот в представлениях о структуре атомного ядра и привела к возникновению новой отрасли техники — производству атомной энергии.

А реально происходило так.

В зеленом месяце мае, в прекрасном месяце мае 1930 года, физик Вальтер Вильгельм Георг Боте, будущий профессор в Гейдельберге и Нобелевский лауреат, а в те дни сотрудник Германского физико-технического общества, ставил в Берлине очередной опыт профессору помогал его ассистент Беккер. Они исследовали радиоактивные излучения. Уже было известно, что радиоактивность исчерпывается тремя сортами лучей, вырывающихся из недр атомного ядра. Резерфорд назвал их альфа-, бета- и гамма-лучами. Он же доказал, что альфа-лучи представляют собой поток атомов гелия, заряженных двойным положительным зарядом (то есть, проще говоря, голые атомы гелия), а бета-лучи — обычные электроны. Что же до гамма-лучей, то они были электромагнитным излучением, аналогичным лучам Рентгена, но еще более жестким — глубже, чем те, проникали в толщу вещества. И естественным выводом из этих фактов было, что, очевидно, и альфа- и бета-частицы содержатся в самом радиоактивном ядре, раз вылетают оттуда, а гамма-лучи образуются в момент вылета, как следствие радиоактивного процесса.

Все эти факты, отлично ведомые Боте, он не собирался ни опровергать, ни лишний раз доказывать. Он просто хотел уточнить уже установленное. Он был тонким мастером своего дела. Многие — и в Германии и за границей — считали его лучшим экспериментатором страны (вскоре его будут даже именовать «старшиной немецких экспериментаторов»), И в тот прекрасный весенний день, изучая, как действуют альфа-частицы на легкие элементы, он не сомневался, что какое-то действие обнаружится.

И правда, эксперимент показал, что бериллий, бор и литий, облученные альфа-частицами радиоактивного элемента полония, начинают — в ответ — испускать и некое свое излучение и что оно очень похоже на хорошо известные гамма-лучи. Боте испытал полное удовлетворение. Англичанин Чадвик, ученик Резерфорда, недавно тоже обнаружил гамма-лучи, возникающие при облучении некоторых тяжелых элементов альфа-частицами. Но у Чадвика не было той исчерпывающей достоверности, той строгой воспроизводимости от опыта к опыту, а только они могли удовлетворить взыскательного экспериментатора. Боте радовался: установили не такое уж важное, но интересное явление. К тому же оно обнаружено на легких элементах, а не на тяжелых, как у Чадвика.

Лишь одно смущало его: очень уж жестким было новое излучение. Для поглощения его требовалась в несколько раз более толстая пластинка свинца, чем для поглощения гамма-лучей. Экспериментаторы проверили, не несет ли бериллиевое излучение заряда, не является ли оно потоком каких-либо материальных частиц. Нет, заряда обнаружено не было.

Можно было, конечно, предположить, что найдено совершенно новое явление, поднять шум, привлечь внимание физиков к загадочным лучам. Такие поступки были Боте не по душе. Он экспериментировал, а не фантазировал. Он ставил четкие вопросы природе, а не придумывал гипотезы. Объяснение любой загадки состоит в том, чтобы свести непонятное к уже известному. Он и свел непонятное — обнаруженное им с Беккером странное излучение — к уже известному: гамма-лучам. Недоумение рассеялось. Гамма-лучи ведь бывают разной жесткости. Просто ему и его помощнику посчастливилось обнаружить гамма-лучи такой жесткости, которая еще никем не наблюдалась. Один знаменитый писатель сказал, что у коровы хвост висит вниз, а у собаки завивается вверх; это различие писатель считал чрезвычайно интересным, но отказывался по этому поводу придумывать теории, а только констатировал, что хвосты бывают разные. Боте тоже ограничился констатацией факта. И постарался, чтобы возникшее у него недоумение не передалось другим.

И он преуспел в этом так, что напечатанная вскоре в научном журнале «Натурвиссеншафтен» его и Беккера заметка не привлекла особенного внимания физиков. Ее прочитали и отложили в сторону. Никто не захотел изучать «бериллиевые эффекты». Да и что, собственно, изучать? Точность экспериментального искусства Боте всем известна. Ошибок у него не найти. Объяснение его достоверно: боте-беккеровское излучение — те же гамма-лучи, только пожестче. Ученые всего мира с обидной для двух авторов дружной незаинтересованностью ни словом не поминали в печати об экспериментах, поставленных в Берлине в 1930 году, в прекрасном месяце мае.

Сам Боте несколько раз потом пытался привлечь внимание коллег к своей работе. Через год на конференции физиков в Цюрихе он рассказал с трибуны, как из бериллия исторгаются электромагнитные лучи необычайной жесткости. Доклад споров не вызвал, не было даже вопросов. Физики приняли сообщение к вежливо-равнодушному сведению.

Лишь один молодой физик, присутствовавший на конференции, заинтересовался. Он задумался — и это имело огромное значение для последующего развития физики: Он был незаурядным ученым, этот двадцатидевятилетний француз.