Анна Ливанова - Физики о физиках

Соминский вспоминает, как нередко проходили эти семинары:

— Какой-нибудь теоретик делает сообщение, посвященное одной из трудных областей современной физики. Постепенно доска покрывается сложнейшими и далеко не всем понятными математическими выкладками, вычислениями, формулами. Одной доски не хватает. Теоретик стирает написанное и покрывает доску следующим набором иероглифов. И так несколько раз. Наконец доклад окончен. Иоффе встает и предлагает присутствующим задавать вопросы. Но большинство сидящих в зале людей ничего не поняло. Только небольшая и сплоченная кучка теоретиков все постигла. Никто не задает вопросов. После тягостной паузы один из теоретиков, обычно молодой, что-то спрашивает. Лицо Иоффе озаряется и, не давая слова докладчику для ответа, он сам начинает говорить. Заданный вопрос для него лишь предлог. Иоффе повторяет содержание доклада от начала до конца. На это у него уходит в четыре раза меньше времени. И поразительное дело! Всем все становится ясно, формулы оживают и приобретают глубокий физический смысл. Бывало и так. После какого-нибудь доклада возникает оживленная дискуссия. Выступающих много. Так же много высказанных соображений, точек зрения, идей, предложений. Но в итоге все запуталось в клубке противоречий, нить очевидности оборвалась и затерялась. Тут встает Иоффе и спокойным, ровным голосом начинает говорить. Его выступление вносит полную ясность в обсуждаемый вопрос, непонятные факты получают свое истолкование, допущенные ошибки исправляются. И все это делается корректно, с большим тактом, без ущемления чьего-либо самолюбия: Иоффе просто, как и все выступавшие до него, излагает свою точку зрения. Он не любит спокойных, мирных, анемичных семинаров, без активного обмена мнениями, без горячих высказываний.

В двадцатые годы, когда кто-нибудь из молодых уезжал на стажировку в европейские университеты, Иоффе мимоходом говорил: «Если вам не хватит денег, которые вам дали, на месте получите еще», — и улыбался. Только спустя много лет ученики его случайно узнали, что это были личные средства Иоффе, деньги, заработанные им за чтение лекций и нарочно оставленные для учебы молодежи.

Когда вышло постановление правительства об ученых степенях и званиях, Иоффе пришлось выдержать целые баталии со своими учениками, которые заявляли, что надо заниматься наукой, а не защищать диссертации. Исаак Константинович Кикоин вспоминает, как Иоффе чуть ли не силой вытащил его из лаборатории и запретил являться туда до тех пор, пока не оформит диссертацию. А потом был оппонентом на защите и так увлекся, что говорил целый час.

Физики — народ насмешливый. Процедуру защиты решили разыграть на сцене. Сочинили остроумный и довольно злой текст, распределили роли. Некоторые опасаясь, что Абрам Федорович может обидеться, пошли к нему и все рассказали.

— Чудесно, я сам буду участвовать в спектакле! — воскликнул он.

Играл он самого себя в роли председателя ученого совета — «главного инквизитора». В дело пошли его мантии — черная оксфордская и малиновая мюнхенская (Иоффе был почетным членом множества иностранных академий и научных обществ).

Иоффе никогда ни на кого не кричал, не наказывал сотрудников, не любил выговоры в приказе. Если кто-нибудь был уж очень виноват, Абрам Федорович вызывал его к себе в кабинет и говорил, не повышая голоса, казалось, малозначащие слова:

— Я не верю, что вы это сделали… Нет, вы не могли так поступить. — Почему-то такие слова действовали сильнее всяких разносов.

Больше всего сердило его небрежное отношение к аппаратуре. Он очень возмущался, если кто-нибудь по халатности пережигал прибор. Вообще он как-то по-особенному любовно относился ко всякому физическому оборудованию. У него в шкафу стояли новенькие приборы, всегда в отличном состоянии.

Абрам Федорович любил, чтобы каждая установка блестела. Если его приглашали посмотреть, как идет эксперимент, а шел он чисто, гладко, то Иоффе сам садился за приборы и радовался, словно ребенок. Но стоило прибору закапризничать, у Абрама Федоровича портилось настроение, он начинал нервничать, непременно доискивался до причины.

Ученики вырастали один за другим. Своим трудом, умом и сердцем создал Иоффе крепкий коллектив молодых ученых. Казалось бы, держи при себе, береги такое насыщенное талантами научное сообщество. Но Иоффе поступает иначе. Прежде всего он озабочен тем, чтобы наука развивалась не только в Москве и Ленинграде, а по всей стране.

Начиналась первая пятилетка, и стало ясно, что промышленность не может существовать без науки. Значит, надо создать в крупных промышленных городах такие же институты, как ленинградский. По инициативе Иоффе возникает сеть физико-технических институтов — в Харькове, Днепропетровске, Томске, Свердловске. В каждый из них отправлялась группа молодых из ленинградского физтеха, которая становилась там центром научной деятельности.

Таким образом из физтеха выделилось более десятка дочерних институтов, а всего Иоффе их организовал шестнадцать. В этом сказалось не только чувство ответственности за судьбу науки в стране, но и щедрость сердца, потому что все-таки нелегко по доброй воле отпускать любимых учеников, людей близких, понимающих тебя с первого слова.

На самом деле было нелегко. Но Иоффе поступал, как мудрый гражданин своей страны и мудрый отец своих детей. Нельзя же, чтобы дети всю жизнь провели под родительским кровом. Он говорил им: собирайтесь в дорогу, живите самостоятельно, сами ищите новые пути, создавайте свою собственную семью.

Отец всегда остается отцом. Организуя институты, Иоффе приезжал в эти города вместе со своими учениками, каждого человека представлял. А потом постоянно следил, как они живут, как работают, навещал их, заботился, чтобы не захирели, чтобы на новом месте их не обижали, не зажимали…

Так уходили любимые ученики. Многие из них становились выдающимися учеными, руководителями институтов, занимали крупные посты. Но связь их с учителем не прекращалась. Абрам Федорович не терял для них своей притягательной силы. Они впитали в себя его методы воспитания, руководства, старались следовать им в своей работе. Получалось, что через учеников Иоффе воспитывал и следующие поколения, с которыми лично не соприкасался. Возникала своеобразная цепная реакция. Росло число его учеников, учеников его учеников… Даже жалко, что не существует геральдики научных школ. Нарисовать бы генеалогическое дерево школы академика Иоффе!

Если подумать, человечество создало не много настоящих научных школ — сильных, со сроками жизни, измеряемыми не одним поколением. Для создания такой школы требуется, наверное, не только талант основателя, но и редкая способность индуцировать талант у других. Способность щедро отзываться на каждое движение чужой мысли и усиливать ее, не подменяя своей. Иная научная школа при жизни своего создателя кажется могучей, чуть ли не вечной. Но вот учитель умирает, и оказывается, что нет ростовых точек, что не возникло цепной реакции.