Даниил Данин - Неизбежность странного мира

Однако молодой шофер ослушался. Он и машины не обул и сам не надел ни ватника, ни брезентовой штормовки. Теперь его красивый зеленоватый пиджак был исхлестан тропическим ливнем, а физики ругали его, не жалея слов, и помогали ему, не жалея сил. Долгая задержка была на редкость некстати, а сидение в грозе — на редкость ненадежным. Но я думаю, что против легкомыслия водителя вздыбились тогда не только обстоятельства минуты, но и вся история Арагацкой высокогорной лаборатории.

С Арагацем нельзя шутить. Об этом предупреждают старожилы. Шофер вездехода, наверное, играл еще в деревянные грузовички и картонные танки, когда в самое трудное время войны по дикому бездорожью потянулась к вершинам горы экспедиция физиков; когда у Черного озера возник среди камней и холодных ветров первый палаточный лагерь исследователей космических лучей; когда только вьючные ослы могли служить на каменистых склонах надежными вездеходами; когда за поворотами неверных троп доверчивых людей подстерегали недобрые «духи приключений»; когда лихость или небрежность могли стоить человеческих жизней и внезапные бураны, непроглядная мгла, непредвиденные обвалы, в самом деле, взимали порой эту дорогую дань с обитателей горы — пионеров ее заселения.

Совсем как ветераны войны, старожилы Арагацкой лаборатории любят по всякому поводу вспоминать ту начальную пору в истории станции. Лет десять назад об этой поре хорошо рассказала писательница Екатерина Строгова в интересном очерке «На горе Арагац».

С тех пор накопились и копятся новые воспоминания. В них меньше места занимают лишения и опасности. В них меньше того, что называется романтикой, как меньше ее в плаванье океанского парохода по сравнению с путешествием, парусника. Наверное, эта романтика вовсе исчезнет, когда лента асфальта вскоре дозмеится до Черного озера, и мачты высоковольтной линии дошагают до маленького поселения на высоте 3 250 метров, и само это поселение разрастется, потому что вслед за пионерами Арагаца там, конечно, построят себе лаборатории и ученые других специальностей — все, кому полезно быть поближе к небу. А летом в свободные дни станут запросто приезжать туда ереванцы — покататься на лодке, подышать высотой. И если придет кому-нибудь в голову гуманная мысль — соорудить на берегу Карагеля туристскую базу с водной и лыжной станциями и поднебесным ресторанчиком с армянской форелью, но без армянского коньяка (это запретная вещь на такой высоте), может быть, физикам предоставят право выбрать для нее название. И, может быть, они решат окрестить ее звучным, но только им одним понятным словом — «Мезон»? (Не французским «мезон», или «дом», а физическим термином того же звучания, но совсем другого смысла и происхождения.)

Об утрате первоначальной романтики лишений и опасностей исследователи вряд ли будут жалеть: дело лучше делать в такой обстановке, где минимум усилий тратится на вынужденный героизм. Но в слове «мезон» будет всегда оживать для них вдохновляющий пионерский дух Арагаца.

Меня мучит одно сомнение: надо ли говорить о таких вещах, так же как вообще о работе ученых, в возвышенных выражениях? За нарядными словосочетаниями незаметно ускользает реальная жизнь. Она превращается в легенду. А участники любого дела вовсе не творят свои биографии, но просто работают. Так и люди на Арагаце — они просто работают. Работают, устают, клянут непогоду, томятся надеждами и раздражаются, когда что-нибудь не выходит, не любят придирчивости начальства, привередничают из-за однообразия борщей и баранины, пишут письма и жаждут свиданий, радуются случаю спуститься вниз, к вечерним огням Еревана, и снова работают, работают, работают. И не предаются мыслям о своей исключительности и не видят в своей жизни ничего легендарного, разве что за вычетом тех редких эпизодов, о которых с жадностью расспрашивают их заезжие журналисты, нечаянно заставляя обитателей горы возвыситься на минуту над самими собой и над трудной арагацкой повседневностью. И когда подумаешь вдруг о неизбежной улыбочке, с какою читают эти люди заученно возвышенные, хотя и совершенно искренние слова об их романтической работе и жизни, язык прирастает к нёбу и на полуслове обрывается полуправдивое красноречие.

…Сверху, с горы, я увез на память выпрошенный подарок — кусочек кинопленки, всего четыре кадра. Не портрет и не пейзажи, кадры без людей и без природы. Но, честное слово, лучшей памяти об Арагаце и невозможно было бы с собой увезти. Когда смотришь на них против света через увеличительное стекло, теряешься в бездне маленьких, но поразительных событий, запечатленных на этих кадрах.

Правда, они умалчивают об арагацких буранах и многолетнем терпенье упрямых людей; зато они рассказывают об удивительных — снова удивительных! — приключениях ищущей человеческой мысли, которые привели ученых на Арагац.

Четыре кадра… Много это или мало? Для нас, любопытствующих, довольно и одного. Того, что рассказывает любой из них, хватило бы с избытком на полнометражный остросюжетный фильм — столько там отражено разнообразных происшествий и неожиданных скрещений многих судеб, наконец, рождений и смертей.

Действующие лица в этих событиях — элементарные частицы.

Когда мы поднимались на Арагац, чтобы увидеть, как незримое и неслышное становится явным, я уже знал, что на таких-то кадрах и заснято то, что, казалось бы, вообще невозможно заснять. И среди прочего — рожденье и гибель мезонов, тех самых мезонов, в которых оживает пионерский дух Арагаца.

Кадры выглядят так. Похоже, будто кто-то собрался записывать музыку на черной школьной доске и аккуратно разлиновал ее темную плоскость мелом, как нотную бумагу. Но раз уж перед нами настоящая кинопленка и нам померещились настоящие фильмы, останемся в кругу театральных сравнений. К тому же есть в них привлекательная наглядность.

Декорации в каждом кадре, сколько их ни просматривай, всегда одни и те же: темное прямоугольное пространство сцены расслоено на горизонтальные полосы светлыми линиями. Похоже, что действие разыгрывается на нескольких этажах современного каркасного дома и сцена изображает макет начатого конструктивистского здания в разрезе.

Эта сцена — внутренность камеры Вильсона. Ее темное пространство расслоено на полосы-этажи тонкими свинцовыми или медными пластинками. Чтобы сыграть свою роль, космические частицы появляются в камере по доброй воле, в одиночку, без сговора друг с другом, без предварительных репетиций и, наконец, не спрашивая, где вход.

Их появление совершенно случайно! Им не стоит особых усилий, кроме некоторых затрат энергии, ворваться в камеру через ее стенки: проникающая способность этих частиц — их талант, дающий им право на участие в фильме. Но и у физиков Арагацкой киностудии-лаборатории есть свои неотъемлемые права: они постановщики и операторы фильма и вовсе не обязаны снимать на пленку каждого, у кого обнаружились способности.