Джеймс Глик - Путешествия во времени. История

Таким образом, вначале Вселенная должна была иметь низкий уровень энтропии. Очень низкий уровень. Она должна была существовать в высокоорганизованном состоянии, которое, помимо всего прочего, является чрезвычайно маловероятным [93] В теории Большого взрыва такое состояние называется сингулярностью: максимальная плотность материи с околонулевой энтропией. Прим. науч. ред. . Это космическая загадка. С тех пор энтропия только растет. «Это путь в будущее», — сказал Фейнман много лет спустя, когда он, тогда уже знаменитый ученый, собирал свои знания о физике в учебник.

Это источник всякой необратимости, это то, что образует процессы роста и распада, что заставляет нас помнить прошлое и не помнить будущего, помнить те вещи, что находятся ближе к тому моменту в истории Вселенной, когда уровень порядка был выше, чем сейчас, и причина, по которой мы не в состоянии помнить те вещи, где уровень беспорядка выше, чем сейчас, которые мы называем будущим.

А в результате?

Вселенная стремится к максимальному уровню энтропии, к состоянию абсолютного беспорядка, из которого нет возвращения. Все яйца будут разбиты, все песочные замки разрушены, солнце и звезды потускнеют и сольются в единый фон. Герберт Уэллс в свое время уже знал об энтропии и тепловой смерти. Это и есть та судьба, тот итог, к которому приближается Путешественник во Времени, когда покидает Уину и год 802 701, оставляя позади опустившихся элоев и тупых морлоков, разрушенный дворец из зеленого фарфора с давно покинутой галереей палеонтологии и библиотекой, заполненной гниющей бумагой, и гонит свою раскачивающуюся и вибрирующую машину вперед, сквозь миллионы лет серого тумана к финальному сумраку, окутавшему землю мрачным покрывалом. Мне кажется, если читаешь «Машину времени» в юности, в памяти или в снах остается именно это — образ этого окончательного мира, в котором ничего не происходит. В одном из черновых вариантов Уэллс называл его «образом дальнейшего». Если Эдем — это альфа, то здесь мы видим омегу [94] То есть если Эдем — это начало мира, то мир Уэллса — его конец. Прим. науч. ред. . Эсхатология для просвещенных. Никакого ада, никакого апокалипсиса. Не гром небесный, но слабый стон.

Этот сумеречный пляж появляется в научной фантастике снова и снова. Мы приходим к концу света — «нарушенному ландшафту» Джеймса Балларда, терминальному побережью, где последний человек произносит последнее прощай: «Такой уход требовал от него оставить свой след на всех частичках Вселенной до единой». На незабываемых последних страницах романа Уэллса Путешественник во Времени сидит, дрожа от холода, в седле своей машины и наблюдает, как «угасает жизнь древней земли». Вокруг нет никакого движения. Вокруг он видит только темно-красные, розоватые, кровавые оттенки в тусклом свете умирающего солнца. В какой-то момент ему кажется, что в отдалении что-то черное передвигается прыжками, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это всего лишь камень.

Я в ужасе смотрел, как на солнце наползала темнота… Холодными порывами задул ветер… Тишина? Нет, невозможно описать это жуткое безмолвие… Мрак сгущался… Кругом была непроглядная тьма… Ужас перед этой безбрежной тьмой охватил все мое существо. Холод пронизал меня до мозга костей.

Так наступает конец нашего мира.

Время — река. Неужели эта прописная истина требует каких-то пояснений?

В 1850 г. требовала. Вот наглядная иллюстрация: американский роман под названием The Mistake of a Life-Time; or, The Robber of the Rhine Valley. A Story of the Mysteries of the Shore, and the Vicissitudes of the Sea («Ошибка всей жизни, или Грабитель из долины Рейна. Рассказ о тайнах побережья и превратностях моря»). В этом романе автор, Уолдо Говард, обещает «правдивую панораму событий неспокойного и романтического периода». Откроем тринадцатую главу, «Леди Густина и еврей».

Леди Густина — гордая красавица аристократка 18 лет (именно «лет», summers ), а ее спутник на тот вечер (очевидно, не еврей, о котором идет речь в заголовке) — столь же гордый красавец 20 лет. Они много танцевали. Она устала. «Боюсь, вы утомлены», — говорит кавалер. «О нет!» — возражает леди, пытаясь отдышаться после вальса.

Балкон, на котором находятся молодые люди, очень кстати выходит на реку, и некоторое время оба они смотрят на нее. Между ними происходит такой диалог:

— Вы мечтаете?

— О нет, сударыня. Я… Я думал о том, как точно движение вон того крохотного суденышка напоминает ход нашей собственной жизни на волне времени.

— И как же?

— Разве вы не видите, как покойно несет его корпус течение? [И т. д. и т. п.]

— Ну… [Он ей наскучил.]

— Так и мы движемся сейчас, сударыня, стремительно движемся, беззвучно, но ровно и неостановимо, по быстрой реке времени, которая протекает через долину жизни; не сознавая того, все мы скользим вперед, кивая равнодушно, как тот кормчий, и удерживая кормило, направляющее нашу собственную судьбу, — и все это время мы стремительно приближаемся к океану вечности.

И далее в том же духе. Вскоре он переходит к «размышлениям о красотах ее родной долины», но нам необязательно и дальше следить за ним. Первой метафоры вполне достаточно.

Время = река. Человек = лодка. Вечность = океан.

Если время — это река, то путешествия во времени возможны, и звучит это вполне правдоподобно. Можно сойти на берег и пробежать по нему какое-то расстояние вверх или вниз по течению.

Люди сравнивают время с рекой по крайней мере с тех пор, как Платон положил начало пережившей много веков традиции неверно цитировать Гераклита: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Или «Мы входим и не входим в одну и ту же реку». Или «В одну и ту же реку мы входим и не входим, существуем и не существуем» [95] В той мере, в какой реальные слова Гераклита можно реконструировать и перевести, есть еще такой вариант: «На тех, кто входит в реки, которые всегда остаются собой, текут другие воды». . Никто не знает в точности, что именно сказал Гераклит, поскольку жил он в такое время и в таком месте, где письменности не было (его работы, без всякой иронии, публикуются под общим заголовком «Полные фрагменты»), но, если верить Платону:

Гераклит, мне кажется, говорит, что все проходит и ничто не остается неизменным, и сравнивая существующее с течением реки, он говорит, что невозможно ступить дважды в одну и ту же реку.

Гераклит говорил нечто важное: а именно, что все течет, все меняется. Окружающий нас мир текуч. Это может показаться самоочевидным, но его приблизительный современник Парменид считал иначе: изменения, а следовательно, и движение — иллюзия наших чувств. Под поверхностью преходящего видимого мира лежит подлинная реальность — стабильная, вневременная, вечная. Именно такой взгляд импонировал Платону.