Джеймс Глик - Путешествия во времени. История

Может быть, мне не нужно ничего объяснять; может быть, вы сами поймете, что я имею в виду. Я говорю о том ощущении восторга, которое испытываешь, глядя на непривычные одеяния и исчезнувшие пейзажи и понимая, что когда-то все, что ты видишь, было реальным. Что свет действительно отражался в линзу объектива от этих давно не существующих лиц и вещей. Что эти люди действительно были когда-то в этом месте и улыбались в камеру. Тогда вы могли бы войти в эту сцену, прикоснуться к этим людям и поговорить с ними. Вы могли бы на самом деле войти в это странное несовременное старое здание и увидеть то, что вы не в состоянии увидеть сейчас, — что находится за этой дверью.

Дело не только в фотографиях. Человек довольно чувствительный в этом отношении, как Саймон, может увидеть, как пальцы прошлого проступают в трещинах его собственного существования. В таком густонаселенном старом городе, как Нью-Йорк, прошлое спит в камнях и кирпичах. Ключом, открывающим для Саймона дверь в прошлое, окажется жилой дом — и не просто какой-то многоквартирный дом, а знаменитая «Дакота»: «Похожая на миниатюрный город… фронтоны, башенки, пирамидки, настоящие башни, шпили… целые акры крутых крыш, крытых сланцевой черепицей, отделанных позеленевшей от времени медью и усеянных бессчетными окнами, наклонными и вертикальными; квадратными, круглыми и прямоугольными; большими и маленькими; широкими и узкими, как амбразуры». Это и станет его порталом.

Идея романа «Меж двух времен» состоит в том, что попасть в прошлое можно без всяких машин, без волшебства, а просто при помощи мысленного усилия, своеобразного самогипноза. Если подходящий человек, чувствительный, как Саймон, сможет очистить свою память и свое окружение от всяких признаков нынешнего века, то у него получится усилием воли перенестись, скажем, в 1882 г. Первым делом он должен настроиться: «Не существует никаких автомобилей… Нет никаких самолетов, электронно-вычислительных машин, телевидения, не существует мира, в котором все это возможно. Слов „ядерный“ и „электроника“ не найти ни в одном словаре ни в одном месте на Земле. Ты никогда не слышал имени Ричард Никсон… или Эйзенхауэр… Аденауэр… Сталин… Франко… генерал Патон».

Саймону (а с ним и читателю) тоже читают привычную уже псевдонаучную лекцию в стиле Уэллса, опровергающую здравый смысл, который говорит, что путешествия во времени невозможны. Опять же из лекции явствует, что все, что мы знаем (или думаем, что знаем) о времени, неверно. Здесь, в 1970 г., эти разглагольствования немного осовременены и опираются на авторитет Эйнштейна. «Что вы знаете об Альберте Эйнштейне?» — спрашивает доктор Данцигер, руководитель проекта, выступающий в роли ученого джентльмена. «Список открытий Эйнштейна очень внушителен, но я перейду прямо вот к чему. Однажды он заявил, что наши концепции времени в значительной мере ошибочны». Данцигер объясняет:

— Мы ошибаемся в наших представлениях о прошлом, настоящем и будущем. Мы считаем, что прошлое миновало, что будущее еще не наступило и что реально существует только настоящее. Ибо настоящее — это то, что мы видим вокруг.

— Ну если вас интересует мое мнение [говорит Саймон], то я скажу, что и мне так кажется.

Данцигер улыбнулся.

— Безусловно. И мне тоже. Это вполне естественно, и сам Эйнштейн на это указывал. Он говорил, что мы вроде людей в лодке, которая плывет без весел по течению извилистой реки. Вокруг мы видим только настоящее. Прошлого мы увидеть не можем — оно скрылось за изгибами и поворотами позади. Но ведь оно там осталось!

— Разве он имел в виду «осталось в буквальном смысле»? Или он хотел сказать… [162] Здесь и далее роман Дж. Финнея «Меж двух огней» цитируется в переводе О. Битова.

Хороший вопрос. Имел ли он это в виду буквально или просто строил эффективную математическую модель? Неважно. Мы быстро движемся вперед, потому что Данцигер пошел дальше Эйнштейна и придумал способ выйти из лодки и пройти вдоль реки назад.

Читатель обнаружит, что главный движитель этой книги — неподдельная любовь автора к истории: к конкретному времени и месту в истории, к Нью-Йорку 1880-х. Сюжет романа «Меж двух времен» сложен и прихотлив, в нем есть шантаж и убийство, а также межвременной любовный треугольник, но вы чувствуете, что главным здесь — тем, что действительно волновало Джека Финнея, что он рисовал с такой тщательностью словами и образами, — была текстура времени, скрепленные в шип тесаные камни ограды Центрального парка, платье винно-красного бархата, газеты New York Evening Sun и Frank Leslie’s Illustrated Newspaper, коновязи, газовые рожки и фонари на каретах, мужчины в шелковых шляпах и женщины с муфтами в ботинках на пуговичках, поразительное обилие телеграфных проводов, целые пучки которых затемняют небо в центре города. «Это было величайшее из всех возможных приключений», — думает Саймон, и вы понимаете, что Финней тоже так думает.

Я чувствовал себя человеком, которому предстоит прыгнуть в воду с вышки куда более высокой, чем все, на какие он дерзал подниматься до сих пор… Как бы осторожен и осмотрителен я ни был, теперь мне предстояло окунуться в жизнь этого времени с головой.

Тяга к прошлому напоминает чувство (или расстройство), называемое ностальгией. Первоначально, до обострившегося в последнее время ощущения прошлого и будущего, ностальгия означала тоску по дому: «Тоска по дому, которую врачи все же решили считать болезнью под названием „ностальгия“» (Джозеф Бэнкс, 1770, согласно Oxford English Dictionary). До конца XIX века это слово не имело никакого отношения ко времени. Но Финней и другие авторы не просто ностальгируют. Они пропускают между пальцами ткань времени, общаются с его призраками и воскрешают мертвых. Задолго до Финнея Генри Джеймс тоже использовал атмосферный старый дом в качестве портала. В самом начале нового века, пока его брат Уильям, психолог, увлекался Прустом и Бергсоном, Генри писал роман, который ему так и не удалось закончить и который был опубликован после его смерти под названием «Чувство прошлого» (The Sense of the Past): молодой историк без отца, унаследованный лондонский дом («наводящая на размышление бетонная древность») и дверь. В герое Джеймса Ральфе Пендреле есть нечто особенное. Он «страдает чувством прошлого».

«Всю жизнь меня мучило, — говорит он, — желание развить у себя лучшее чувство прошлого, чем то, что по большей части представлялось достаточным даже для тех, кто больше всех старался его развивать». Он медлит перед судьбоносной дверью, говорит нам Джеймс,

может быть, выдерживая ту самую последнюю паузу, которую делает решительный пловец перед прыжком со скалы и которая с закрытием двери должна была поставить его на верную сторону, а весь мир, такой, каким он его знал, — на ошибочную.