Матвей Бронштейн - Солнечное вещество и другие повести, а также Жизнь и судьба Матвея Бронштейна и Лидии Чуковской [сборник]

Сахаров выразил свою гипотезу, разумеется, на физико-математическом языке, но лишь эскизно. Гипотеза эта произвела сильное впечатление на того самого американского теоретика, Джона Уилера, который переоткрыл проблему квантовой гравитации в 1950-е годы. Впечатление столь сильное, что он пропагандировал сахаровскую идею в своих статьях. И, похоже, сглазил – более сорока лет из сахаровского цветка плод никак не разовьется. То ли это красивый пустоцвет, то ли время для плодоношения еще не пришло.

С такими мыслями 2 марта 1996 года в зале бостонской конференции я обнаружил, что председательствует на заседании видный американский историк науки. Мы с ним знакомы, но больше пары минут никогда не беседовали. Слишком быстрая у него речь для моего русского уха.

Тем более меня удивило, когда в своем вступительном слове он обратил внимание аудитории на то, что еще в 1936 году молодой российский теоретик Matvei Petrovich Bronstein первый, и притом замечательно глубоко, проник в суть проблемы, которой посвящено заседание. Он процитировал прогноз Бронштейна о том, что пространство-время окажется лишь видимостью, и завершил цитату немецким талером.

“Неужели так вот и входят в историю мировой физики? – подумал я. – И так быстро исполнилось предсказание Лидии Корнеевны?”

С ней, увы, обсудить это я уже не мог. За месяц до того она ушла из жизни. Грустный получился у меня триумф.

Впоследствии я узнал, что председатель того заседания впервые рассказал англоязычному миру о работе Бронштейна еще за год до конференции в солидном издании “Физика двадцатого века”, цитируя пока не книгу, а мою статью.

Все это, разумеется, мне отрадно. Но, по правде говоря, если кто-то и сейчас ничего не знает о Матвее Бронштейне, меня это не очень занимает, хоть и жаль этих незнающих.

Занимает меня другое.

Не дает мне покоя письмо Бронштейна, датированное 5 апреля 1937 года. Оно адресовано новому руководителю Детиздата, который только что разгромил редакцию Маршака и отстранил Лидию Чуковскую от редактирования ряда книг:

Так как среди этих книг есть и начатая мною книга о Галилее, считаю своим долгом и своим правом высказать Вам мои соображения по этому поводу.

И высказал, назвав своими именами “наглое литературное воровство” и “литературный бандитизм”:

…Я вынужден реагировать на Ваш цинический поступок следующим образом: так как редактор Л. К. Чуковская руководила моей работой в области детской литературы с самого начала этой работы и так как без ее редакторских указаний я никогда не смог бы написать написанных мною детских книг, то я не считаю для себя возможным согласиться на передачу другому редактору подготовляемой мною книги о Галилее. Поэтому я расторгаю договор…

Шершавый слог говорит о состоянии автора. Лидия Корнеевна, увидевшая копию письма лишь после его отправки, считала, что именно оно привело к аресту Мити четыре месяца спустя. Рассекреченные архивы побуждают думать, что искать причины конкретного ареста в 1937 году имеет не больше смысла, чем пытаться понять, почему камнепад в горах убил одного и пощадил другого рядом с ним. Имеет смысл понять причины самого камнепада.

Волнует меня не разгадка Митиного ареста, а загадка книги о Галилее, над которой он работал.

Книга эта стала бы не просто очередной его научно-художественной повестью. Для предыдущих повестей он брал сюжеты из физики экспериментальной, а Галилей – и теоретик, и экспериментатор, а главное, изобретатель новой, современной физики. Это сочетание дает возможность объяснить саму суть великого изобретения, с которого началась эпоха современной науки.

Все, вероятно, слышали историю о том, как Галилей забирался на башню, бросал сверху шары из разного материала и видел, что, вопреки Аристотелю, шары достигают земли почти одновременно. И тут же якобы сформулировал свой знаменитый закон свободного падения, согласно которому в пустоте все тела падают совершенно одинаково – с равным ускорением.

Четыре века спустя эту сценку изобразил Андрей Сахаров на листе с тезисами своего доклада по космологии.

Бронштейн в своей книге наверняка объяснил бы, что это всего лишь легенда, что Галилей шары с Пизанской башни не бросал, а придумал опыты, хоть и не столь зрелищные, но гораздо более убедительные, наблюдая колебания маятников и движение по наклонной плоскости. Рассказал бы, что именно Галилей изобрел новый метод поиска научной истины: изобретая странные, на первый взгляд нелогичные и даже абсурдные понятия для описания явлений природы, задавать ей своими опытами вопросы, а полученные ответы выражать на языке математики.

Думаю, что Бронштейн объяснил бы также, как галилеевский закон свободного падения помог Ньютону построить механику движения тел земных и небесных. И как два с половиной века спустя в законе Галилея Эйнштейн разглядел искривленное пространство-время. А быть может, рассказал бы и о том, как свойство гравитации, открытое Галилеем, завязало узел квантовой гравитации – узел, обнаруженный Бронштейном. И не развязанный до сих пор.

В тридцатые годы теория квантовой гравитации не была нужна ни в каком практическом смысле. Теоретики занимались физикой атомов и молекул, металлов и полупроводников. Затем в центре внимания оказалась ядерная физика с ее военно-практическими и глобально-политическими приложениями. Из-за этих приложений физика стала “большой наукой”, число теоретиков быстро росло. К 1970-м годам задач им стало не хватать. Тогда-то и взялись за проблемы гравитации.

С тех пор изданы сотни книг о квантовой гравитации, опубликованы многие тысячи статей, но проблема не поддается. Можно ли думать, что Бронштейн, проживи он дольше, нашел бы путь к решению? Можно, если вспомнить, как по-разному рождались теория относительности в 1905 году и теория гравитации Эйнштейна в 1915-м.

По мнению самого Эйнштейна, с которым согласны историки, теория относительности появилась бы и без его участия. Возможно, на пару лет позже. Опыты со светом и с быстрыми электронами требовали теоретического объяснения. Потенциальные его авторы – Х. Лоренц и А. Пуанкаре – фактически “подставили плечи” Эйнштейну.

Теория гравитации рождалась совершенно иначе. Главной причиной, побуждающей глубоко задуматься, служило чисто теоретическое противоречие между законом тяготения Ньютона и предельностью скорости света. Эйнштейн нашел путь к преодолению этого противоречия, опираясь на галилеевский закон свободного падения и уже признанную теорию относительности. Но за восемь лет движения по этому пути к новой теории гравитации никто из коллег-физиков к нему не присоединился. Слишком крутым и обрывистым выглядел этот путь в их глазах: не путь, а какая-то воображаемая тропинка. Трудно сказать, как развивалась бы физика, если бы Эйнштейн исчез в тридцатилетнем возрасте, но вполне вероятно, что новая теория гравитации не возникла бы до наших дней.