Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Совсем другое дело — докторские экзамены. Если человек хочет стать доктором, он должен ждать, когда ему предложат сдать докторские экзамены, когда геттингенская профессура сочтет его достойным быть доктором Геттингенского университета. Стать, например, доктором Гейдельбергского университета по математике гораздо проще, легче и скорее. А тут нужно терпеливо ждать, можно и не дождаться, но попроситься в доктора нельзя. После того как геттингенские профессора присмотрятся к молодому человеку и наконец придут к выводу, что он не испортит их значимости в ученом мире, устраиваются экзамены с неизменным результатом: cum laude — с отличием, eximie — отменно, egregie — превосходно. А потом вам вручают докторский диплом, напечатанный на белой бумаге типографским способом, т. е. ваше имя и ваша фамилия тоже напечатаны типографским способом. Диплом сворачивается в тонкий свиток и помещается в красивый картонный футляр. С самим дипломом вручается еще пять копий, тоже сделанных типографским способом. Это для того, чтобы вы могли, когда будете наниматься на работу, предъявить доказательство того, что вы геттингенский доктор. Считается, что больше пяти копий не понадобится. В заключение этой долгой процедуры новоиспеченный доктор Геттингенского университета обязан прийти на рыночную площадь, которая находится от Аулы в одном квартале. А на рыночной площади, окруженной старинными каркасными зданиями XVI в. и зданием Ратуши, похожим на крепость, красуется ажурный фонтан Gänseliesel — фонтан маленькой пастушки.

Так вот, молодой человек, только что получивший докторскую степень, обязан взобраться на этот фонтан и поцеловать маленькую пастушку. За время существования Геттингенского университета никто еще не нарушал этой традиции. И геттингенцы по праву считают, что из всех девушек мира маленькой пастушке достается больше всего поцелуев.

Так Геттинген жил мерной жизнью. Гордился своей ученостью, своими «колбасами и университетом» и держал горькую обиду на Гейне, ославившего геттингенских девушек, приписав им самые толстые ноги в мире. Все протекало без особых изменений, не считая нарастающих успехов в науке, до первой мировой войны. С войной Геттинген стал безлюдным. Пустовали аудитории университета и его библиотека, пустовали столики в уютных погребах. Великому Давиду Гильберту приписали предательство, потому что он не поставил своей подписи под декларацией самых знаменитых немецких ученых и деятелей искусств, заверявших мир в своей полной солидарности с кайзером. Для выходца из Восточной Пруссии, над которой витал боевой дух Тевтонского ордена, это считалось непростительным.

После войны вернулись домой солдаты. Многие из них с наградами, с Железными крестами, многие не вернулись вовсе. К шрамам от мензур добавились совсем другие шрамы, глубокие и серьезные и уж совсем не вызывающие никакой гордости. Люди стали другими, все стало другим. Для одних война стала кошмаром, который никогда не должен повториться, для других — позором, который нужно смыть кровью.

После войны Европа оказалась под золотым американским дождем: деловые круги почувствовали, что наука становится делом, в которое можно вкладывать деньги. И в Геттингене, как и в других крупных научных центрах Европы, появились эмиссары от Рокфеллеров и Дюпонов, которым не было дела ни до бойкота, ни до вопроса о врагах и союзниках. И к старому университету Геттингена, к скромной Георгии Августе, добавились новые институты, раскинувшиеся по всему городу. Появились новые лаборатории, оборудованные по последнему слову техники, новые помещения с большими, средними и малым аудиториями, выстроенные на шальные американские деньги. Да еще роскошный отель на привокзальной площади, большей частью пока еще с пустующими номерами. Разворачивались улицы, сносились маленькие дома; с тем чтобы построить опять-таки маленькие дома, но уже с центральным отоплением, а не с тем отоплением, которое пришло еще из прошлых веков.

Словом, было что показать и рассказать молодому человеку из России, только что прибывшему в Геттинген. Время пролетело так быстро, что молодые люди даже не заметили, как стемнело. Надо было срочно заняться жилищем. На Планкештрассе Нордхейм остановился возле двухэтажного розового домика, отделанного, как и другие дома, деревом, и сказал:

— Я сейчас туда зайду, а вы подождите: узнаю, есть ли там что-нибудь.

Через несколько минут он возвратился:

— Зайдемте, фамилия хозяина Мюллер. Страшно любит приезжих молодых людей. Если ему сказать, что вы с Эйнштейном будете связаны, то он будет еще приплачивать за честь сдавать вам комнату.

Молодые люди зашли и увидели человека с черными усами, похожего на испанца. У него оказалась свободная комната с отдельным входом. С наплывом иностранцев такие комнаты вообще появились в Геттингене в большом количестве. Молодые люди быстро договорились с хозяином и, чрезвычайно довольные друг другом, стали прощаться. Не менее довольный новым знакомством, хозяин тут же предложил своему постояльцу хорошие деньги, можно даже вперед, за письма Эйнштейна, если таковые будут, и пригласил его на чай, можно и кофе. За чаем Мюллер рассказывал Румеру, какой хороший город Геттинген, какие здесь мирные жители, какие колбасы делают в Геттингене. Мюллер давал советы, у какого гастронома следует покупать колбасы, у какого — сыр и к кому следует становиться на пансион, чтобы было вкусно и дешево. А в конце, как это часто бывает с предпринимателями, стал жаловаться на свои дела:

— Я по профессии торговец страусовыми перьями и когда-то имел большой доход от них. Был достаточно богатым человеком. А теперь страусовые перья вышли из моды. Дамы их больше не носят. А я ни к какому другому ремеслу пристать не могу. Мы с товарищами (Румера удивило, что он назвал их именно товарищами) сделали все возможное, чтобы восстановить эту моду. Мы были в Париже. Говорили с лучшими портными и костюмерами Парижа о том, как было бы хорошо воскресить эту замечательно красивую моду — страусовые перья. Предлагали им хорошую взятку. Но сколько мы ни уступали и как ни очевидны были наши расчеты, показывающие выгоду этого дела, портные и костюмеры не согласились — дамы не покупали страусовых перьев. И я теперь должен свой век доживать мелкими работами.

Румер долго не мог уснуть в эту ночь. События этого дня, рассказы новых друзей снова и снова прокручивались в голове и каждый раз останавливались на одном и том же месте, поразившем его больше всего: никто из его новых знакомых ни разу не спросил его, человека из России, про его удивительную родину, никто не спросил его, как живут в России и что такое революция. А Юра Румер, московский мальчик с Маросейки, мог бы многое им рассказать.