Сергей Комаров - Либералия. Взгляд из Вселенной. Потерянный дом

Главным для меня в моей жизни была лишь интересная работа по моему предназначению, которое, как ни странно, у меня всё же оказалось, и что я, всё-таки, обнаружил – это копать всё равно чего, или копаться, в чём ни попадя, а также делать всё только на хорошо и на отлично, и даже не важно, что делать, лишь бы ни халтурить ни в чём.

В детстве я не отмечал в себе таких особенностей. На то оно и детство, чтобы всё замечать, но ничто не отмечать и ни во что не углубляться. И только на пенсии, когда, замечалки у человека атрофируются, и наступает время бесполезного уже для его жизни анализа прожитого, я и обратил внимание на то, что осталось ещё живим в моей памяти. Я не был халтурщиком. Ведь халтура – она ни в работе сидит, а в человеке её совершающем.

Моё копание не делало меня ни творцом, ни создателем, ни строителем, ни умным по жизни человеком, но оно позволяло мне добиваться нетривиальных вещей. Да тот же Архимед, извините за сравнение, ванну не изготовлял, воду в неё не наливал, ничего ни открывал, а просто погрузил в ванну, полную воды, своё тело, и стал удивляться, что вода начала переливаться через её край в то время, как ванна так и продолжала оставаться залитой водой до краёв. А ведь для этого ни знаний больших, ни ума не требовалось. Только половая тряпка и ведро.

Помню, как сейчас. Сразу по поступлению в дневную аспирантуру престижного и хорошо оснащённого дорогущим и современнейшим исследовательским оборудованием ВУЗом, мне указали моё рабочее место, которое было оснащено стандартной испытательной машиной трения. В этой области знаний я был ни ухом и ни рылом. И поставили меня именно на это место, потому что сам я не был кому-то особо нужен. Оно было свободно, ибо у всех других машин и приборов, что были покруче моей, были свои хозяева – аспиранты, а точнее, – вечные аспиранты, они же и работники кафедры. Ведь аспирант в научной среде звучит звонче, чем лаборант.

Но для меня и такая машинка была в диковинку, что вращалась и многозначительно жужжала, подобно центрифуги, придавая моему исследовательскому процессу видимость и слышимость его значимости, что хоть кино по нему снимай. Тем более, и с неё я мог получать какие-то данные. Я и стал работать на ней, сам ставя перед собой вопросы и задачи, и сам на них отвечая или решая.

Не прошло и года ежедневного иссушающего труда, как я добился невозможного результата – «безызносности» в жёстких условиях трения, что характерны, прежде всего, для процессов резания металлов. И главным инструментом в моих испытаниях был лишь мой мозг. А что было ещё в моём полном распоряжении, так это только прилагающийся к машине стандартный оптический бинокулярный микроскоп, дающий красивые цветные картинки. И от того, что он был бинокулярным, цветные стереокартинки в нём порою были завораживающими, что и оживляло этот мой нудный и изнуряющий труд.

Вся моя видимая для постороннего глаза деятельность состояла в простейшей зацикленной саму на себя процедуре: потрёшь, посмотришь в микроскоп, замеришь им же показатель износа, оценишь ситуацию, и снова потрёшь. И так тысячи, и тысячи раз. И всё дело было лишь в правильности выдвигаемых мной многочисленных рабочих гипотез и быстрого их подтверждения или отрицания теми примитивными средствами, чем я располагал, но которых мне хватало с головой.

И как я убедился спустя много-много лет последующей жизни, уже после выхода на пенсию, и своего прозрения в мироустройстве, что в получении новых знаний важны ни столько новые приборы или новые исследовательские технологии, сколько новые идеи, новое мышление, новое видение, и способность отодвинуть в сторонку, хотя бы на время, весь прошлый и ранее нажитый научный багаж.

Хотя последнего делать мне не пришлось. В классической, и, безусловно правильной, теории трения, я как был нулём, так этим нулём и остался, ибо и желаемые, и полученные мной результаты выходили за пределы её возможностей, и очень существенно.

Как сказал бы по этому поводу Эйнштейн, каждое слов которого для меня кладезь прозорливости:

– Мы не можем решить проблемы, используя тот же тип мышления, который мы использовали, когда их создавали,

или

– Самая большая глупость – это делать то же самое и надеяться на другой результат»,

или

– Воображение важнее знания. Знание ограничено. Воображение же охватывает весь мир.

А я, не имея за душой классического фундамента, тем только и занимался, что воображал, а потом подтверждал и обрамлял рамкой новых знаний или опровергал, и выбрасывал из головы в помойную корзину свои же образы.

И удачную аналогию этому я вижу в сравнении возможностей простейших китайских электронных часов за 3 – 4 $ на рынке в базарный день, со швейцарскими механическим часами за 50 000 $ – вершиной механического мышления. Ведь в категориях мышления механического, чем сложнее часовой механизм и чем выше точность изготовления его деталей, тем точнее он показывает время, а в категориях электронного мышления точность часового устройства зависит ни от его сложности, а от стабильности работы его элементов, генератора колебаний и делителей их частоты.

Уместна будет и другая аналогия – в попадании с Ленинградского вокзала на Ярославский.

Можно попасть пешком, сделав для этого всего лишь один шаг через условную линию, разделяющую эти два вокзала, а можно нанять шикарное такси для VIP персон, ведь бывают и такие, объездить на нём весь мегаполис, и вернуться в близлежащую точку, только с противоположной стороны. И как одно решение, так и другое, будут правильными, поскольку поставленная цель будет достигнута в обоих из них.

И в этом моём примитивном действе не хватало лишь меня самого – моих физических и умственных сил. Стремясь достичь безызносности, сам я работал на износ. И в конце второго года аспирантуры у меня было уже всё, что для защиты нужно и, даже, много более того. А это и стандартный набор полагающихся для защиты публикаций и изобретений, да ещё с большим запасом, и сверх успешные полугодовые испытания на серийной производственной линии одного из тогдашних флагманов нашего автомобилестроения – ЗИЛа, и заключения о полезности моих разработок, полученных с двух флагманов нашей промышленности: ЗИЛа и НКМЗ – Новокраматорского машиностроительного завода, и множественные результаты с супер красочными картинками с самых современных дорогостоящих и уникальных для отечественной науки иностранных приборов исследования поверхности в тончайших слоях, которые имелись только в Москве. Но их научная ценность для меня была, если ни нулевая, то близкая к этому. Зато моя толстая диссертация выглядела не худосочной Золушкой, а упитанной Принцессой.