Макс Вебер - Политические работы 1895–1919

До самого последнего времени в прусском государстве династия политически опиралась на сословие прусских юнкеров . А именно: она создала прусское государство и против этого сословия, и в то же время с его помощью. Я прекрасно понимаю, что термин «юнкер» для южнонемецких ушей звучит недружелюбно. Чего доброго, еще найдут, что я говорю на «прусском» языке, если я скажу несколько слов в защиту юнкеров. Я в этом не уверен. Даже сегодня в Пруссии у этого сословия много путей ведут к влиянию и власти, множество путей ведет также к монаршему уху, а ведь они открыты не для каждого гражданина; юнкеры не всегда распоряжались своей властью так, как того требовали исторические задачи, и я не вижу, отчего ученый из бюргеров должен их любить. Однако же, вопреки всему этому, сила их политических инстинктов была одним из богатейших капиталов, которые можно было использовать на службе властным интересам государства. Они успешно справились со своей работой, а сегодня находятся в экономической агонии, из которой никакая хозяйственная политика государства не может вернуть их к прежнему социальному положению. К тому же задачи современности — не те, что могли бы быть решены юнкерами. Четверть века во главе Германии стоял последний и величайший из юнкеров, и трагизм, сопровождавший его карьеру государственного деятеля наряду с ее несравненным величием, — трагизм, сегодня все еще ускользающий от внимания многих, люди будущего обнаружат, пожалуй, в том, что при нем работа его рук, нация, коей он придал единство, медленно и неодолимо изменила свою экономическую структуру и стала другой, народом, который обязан был требовать других повелений, нежели те, что он ему давал и с которыми могла смириться его цезаристская натура [12]. В конечном счете это и стало той причиной, что повлекла за собой частичный провал дела его жизни. Ибо дело его жизни все–таки должно было привести не только к внешнему, но и к внутреннему единению нации, а каждый из нас знает, что эта цель не достигнута. Ее нельзя было достичь его средствами. Когда же зимой прошлого года, обольщенный монаршей милостью, он въехал в разукрашенную имперскую столицу, многие ее жители — я прекрасно это знаю — ощутили, будто Саксонский Лес разверз свои бездны подобно современному Кифхойзеру [13]. Правда, не все разделяли это ощущение. Ибо казалось, будто в воздухе январского дня ощущается хладное дыхание исторической бренности. И никто не мог сдержать своеобычного гнетущего чувства — как будто некий призрак спустился из великого прошлого и бродит по миру, сделавшемуся для него чуждым, среди нового поколения.

Усадьбы Востока были опорными пунктами дислоцированного в этих землях господствующего класса и такими же опорными пунктами для чиновничества — но с их распадом, с утратой социального характера старым поместным дворянством центр политического разума неудержимо сдвигается в города. Этот сдвиг — решающий политический момент аграрного развития Востока.

Каковы же руки, в которые соскальзывает политическая функция юнкерства, и как обстоят дела с ее политическим призванием?

Я — представитель буржуазного класса, таковым себя ощущаю и воспитан на его воззрениях и идеалах. Однако же призванием именно нашей науки является говорить то, что выслушивают без охоты — верхам, низам и даже собственному классу — и если я задаюсь вопросом, созрела ли сегодня немецкая буржуазия для того, чтобы стать политически ведущим классом нации, то ответить на этот вопрос сегодня утвердительно я не в состоянии. Германское государство создавалось не собственными силами бюргерства, а когда оно было создано, во главе нации стояла цезаристская фигура, высеченная из чего–то иного, нежели бюргерское дерево. Великие задачи, касающиеся политической власти, вторично перед нацией поставлены не были, лишь гораздо позже, робко и как бы даже нехотя началась заморская «властная политика», которая не заслуживает этого имени.

И после того, как таким образом было достигнуто единство нации и установилось ее политическое «насыщение», на все более опьяненный успехом и жаждущий мира род немецкого бюргерства сошел своеобразный «неисторический» и неполитический дух. Казалось, немецкая история закончилась. Настоящее представлялось окончательным свершением чаяний минувших тысячелетий — кто задавал вопрос, не хочет ли будущее рассудить иначе? Ведь казалось, что после таких успехов немецкой нации скромность не позволяет мировой истории переходить к обычным событиям своего будничного течения. Сегодня мы протрезвели, и нам подобает сорвать покрывало иллюзий, скрывающее от нас положение нашего поколения в историческом развитии отечества. И мне кажется, что тогда бы мы выражали иные суждения. Над нашей колыбелью висело тяжелейшее проклятие из тех, что история способна дать поколению в путь как подарок новорожденному, — тяжелая судьба политического эпигонства .

Разве как раз теперь — в какой бы уголок родины мы ни посмотрели, на нас не взирает ее убогое лицо? В событиях последних месяцев, за которые, в первую очередь, должны нести ответственность буржуазные политики; в слишком многом, что в последние дни говорилось в германском парламенте, и во многом, что говорилось ему, те из нас, у кого осталась способность к ненависти к мелкому, со страстью гневной печали распознали мелочную возню политических эпигонов. Едва ли не казалось, что могущественное солнце, стоявшее в зените над Германией и освещавшее немецкие имена в отдаленнейших уголках, оказалось для нас слишком великим и выжгло медленно растущую способность бюргерства к политическим суждениям. Ибо что мы наблюдаем у этого бюргерства?

Слишком очевидно, что часть крупной буржуазии тоскует по явлению нового Цезаря, который защитит их — снизу — от находящихся на подъеме классов из народа, сверху — от социально–политических порывов, в которых их подозревают немецкие династии.

Другая же часть давно погрязла в той политической обывательщине, от которой широкие слои мелкой буржуазии так никогда и не просыпались. Уже когда после войн за единство [14]забрезжили начатки позитивных политических задач нации — мысли о заморской экспансии, — этой буржуазии недоставало того простейшего экономического понимания, каковое сказало бы ей, что для торговли Германии в дальних морях означает, когда кругом на побережьях развеваются немецкие флаги.

Не экономические причины, да и не пресловутая «политика интересов», которая известна другим нациям не меньше, чем нам, виновны в политической незрелости широких слоев немецкого бюргерства; причина заключается в его неполитическом прошлом, в том, что политико–воспитательную работу целого столетия невозможно наверстать за десятилетие и что господство великого человека не всегда является средством политического воспитания. И теперь серьезнейший вопрос политического будущего для немецкого бюргерства таков: не поздно ли теперь нагонять упущенное? Ни один экономический момент не может заменить политическое будущее.