Уильям Уорнер - Живые и мёртвые

Отсюда то приводившее многих в смущение сочетание «ненужных» продолжительных эмпирических нарративов с «внезапными», неведомо откуда взявшимися аксиоматическими теоретическими вставками. Уорнеровские эмпирические нарративы часто сами по себе несут социологический смысл, уловить который можно лишь при очень медленном чтении; при быстром же, «диагональном» чтении он почти автоматически остается непонятным. Уорнеровский текст требует применения герменевтических процедур: повторного чтения, возвращений назад, сопоставления и мысленного совмещения эмпирических и теоретических сообщений. (К сожалению, этому очень мешает недостаточная строгость Уорнера в употреблении терминов и наличие в его работах необязательных высказываний, продиктованных, по-видимому, логикой обеспечения связности текста и отчасти нормами представления материала, принятыми в тогдашней науке.)

С мозаичностью уорнеровского текста связана его междисциплинарность, или трансконтекстуальность. Переходя от одного фрагмента символической системы сообщества к другому, Уорнер пересекает границы специализированных областей знания. При таком подходе критика со стороны специалистов, знающих свои проблемные области «более широко и глубоко», была почти неизбежной; междисциплинарный подход всегда находится в заведомо уязвимом положении. Однако на работу Уорнера специалисты, по-видимому, попросту не обратили внимания; во всяком случае, если такое внимание и было, оно не выразилось в написании статей и монографий. В связи с трансконтекстуальностью «Живых и мертвых» следует отметить два момента.

Во-первых, она является прямым развитием дюркгеймовского понимания социологии как универсальной социальной науки, частью предмета которой являются предметы всех других специализированных социальных наук.

Во-вторых, у всего этого мозаичного материала есть один общий контекст — сообщество как территориально ограниченная тотальная система взаимодействия, в которую вписаны все другие локализованные в этих пределах системы взаимодействия и символические системы. И эта «вписанность» не признает никаких границ между частными научными дисциплинами.

Учитывая причудливое сочетание эмпирических описаний и теоретических вкраплений, затрудняющее остановку внимания на рассеянных по всему тексту теоретических толкованиях, представляется не лишним дать в помощь читателю в качестве примера перечень тем, поднимаемых в первых двух частях книги Уорнера.

Часть I: символический (моральный) контекст политической жизни; символические роли «героя», «злодея», «предателя», «мученика», «клоуна»; символы враждебности, конфликта и нападения; роль средств массовой информации в определении социальной личности; роль рассказчика в примитивном и современном обществе; символическая коммуникация рассказчика и аудитории; статусные символы; символы «дома», «сада», «могилы», «кладбища»; мужские и женские символы; коллективные обряды; драма; юмор; символический контекст социальной мобильности; демонстративное (символическое) потребление; возрастающая роль рациональных символов в современном обществе.

Часть II: исторические факты и символическая обработка истории; нерациональный символизм; исторические ритуалы в современном сообществе; символические трансформации времени и пространства; нерациональное и нелогическое время и пространство; объективное время и социальное время; легенда и миф в примитивном и современном обществе; секулярные обряды освящения (обряды легитимации); символика американского фронтира; статус и символ дома; символы сексуальности («природа», «первобытный лес», «дикая местность», «земля» как женское начало; «цивилизация», «власть», «государство» и «техника» как мужское начало); исторический ритуал как «сновидение»; символы злодейства, вины и покаяния; символы могущества и славы; социальная мобильность и демонстративное потребление; война и символизм; проблема «символической конгруэнтности» знака и группы; понятие «автономного индивида»; роль письменности в освобождении человека от племенных уз коллектива; письменность как отделение знака от голоса и организма; мобильность знака и мобильность индивида; отложенная коммуникация; механизм коммуникации (отправитель, получатель, обмен знаками, интерпретация, наделение значением); географическо-территориальная и социальная «близость»; анонимность.

Можно было бы и опустить это перечисление, если бы важные и интересные открытия и интерпретации Уорнера не терялись в потоке повествования. Книга «Живые и мертвые» — очень концентрированная. В связи с этим можно вспомнить о том, что писалась она, в отличие от других томов серии «Янки-Сити», очень долго: если первые 4 тома были опубликованы за 6 лет, то публикацию «Живых и мертвых» отделяет от выхода в свет предыдущего тома 12 лет.

Далее мы коротко остановимся на некоторых ключевых темах этой книги, что можно считать своего рода «заметками на полях».

Первая часть книги представляет собой развернутое «case-study» политической биографии мэра Янки-Сити. Эта в общем-то личная история анализируется в широком символическом контексте сообщества и американской культуры в целом. Причем Уорнера прежде всего интересует сам этот символический контекст и то, как он работает, фигура же главного персонажа этой истории выполняет по сути иллюстративные функции [344] В этом смысле статус данного уорнеровского исследования можно приравнять к тому статусу, которым обладают «case-studies» (или исследования конкретных случаев) в психологии, психоанализе и психиатрии. Классические примеры этого жанра в психоанализе — «Толкование сновидений» и «Анализ фобии пятилетнего мальчика» 3. Фрейда. . Эмпирические реалии представлены как несовершенные копии, отражения некоторых не имеющих пространственного и временного определения вечных моральных идей — платоновских «идей» или дюркгеймовских внеиндивидуальных «коллективных представлений». Здесь мы видим образец уже упоминавшегося выше стремления Уорнера увидеть «мир в зерне песка» и показать, как работают «большие» абстракции в «маленьких» неприметных событиях рутинной повседневной жизни.

В этом анализе герой предстает марионеткой в игре могущественных надындивидуальных символических сил, которые по своему произволу — но в соответствии с определенной нерациональной логикой — переопределяют его роль и социальную личность, бросая его из одной крайности («герой») в другую («злодей» и «предатель»). Если убрать из уорнеровского анализа все имена, названия и эмпирические детали, заменив их «иксами», «игреками» и «зетами», и оставить только происходящие процессы, трансформации образов и динамику коллективных эмоций, то получится, так сказать, огромное уравнение с множеством переменных, которое может воплотиться в другое время и в другом месте, особенно в быстроразвивающихся и динамичных переходных обществах, где тенденциозный и социально мобильный человек в процессе своего восхождения покушается на символически охраняемые статусные границы. Наша российская реальность постперестроечного периода дает множество примеров таких символических трансформаций, причем сопровождающихся удивительно похожими нюансами и переходами.