Игорь Яковенко - Познание России: цивилизационный анализ

В рамках такого видения мира европейской культуры все становилось на свои места и находило объяснения. Невиданная, диковинная власть людей города над силами природы — колдовская, дьявольская. Такая власть оплачивается гибелью души. По свидетельству современника, пожилые крестьяне в конце XIX в. верили, что если стать спиной к паровозу, наклониться и посмотреть на него между своих ног, то можно увидеть души мертвецов, которые тянут паровоз176. Воспоминания современников и записи этнографов сохранили множество свидетельств того, что европейская культура понималась в народе как колдовская. Соответственно, «немец», прежде всего природный, а также и отечественный — не что иное, как оборотень, слуга погибели, существо, отдавшее свою душу Врагу. Поэтому, в частности, его жизнь, источники власти, цели и мотивы деятельности непостижимы для нормального человека. Но одно было известно доподлинно. Главная цель оборотня — нести соблазн и погибель «православному», т. е. собственно человеку.

В природе мифологического сознания лежит симметричная модель мира/антимира. В соответствии с нею, «иной» мир — понимается как вывернутая наизнанку модель родной культуры. Классической иллюстрацией этого стереотипа трактовки служат слова персонажа пьесы А.Н. Островского, рассказывающего о неправославном мире:

… У нас то суд праведный, а у них — неправедный. А если кто обращается в суд, так и пишет — суди меня судья судом неправедным177.

Итак, Запад и его культура опасны многообразно. Этот мир, созданные им предметы, утвердившиеся в нем отношения, обычаи, привычки — все это опасно. Противоречит нормальной человеческой природе, ложно, неподлинно и погибельно.

Если в рамках большой культуры развитие образа Запада работало на модернизацию — способствовало изживанию манихейской парадигмы, рационализации культуры, выходу за пределы традиционного сознания — то низовой образ Запада имел обратную направленность. Он актуализовывал архаические характеристики народной культуры — манихейскую компоненту, иррационализм, эсхатологизм мировосприятия и т. д.

Наконец, два образа Запада разительно отличаются по механизмам функционирования и каналам распространения. По словам Марка Блока, в традиционном обществе правил Старик Наслышка»178. Изустная, передача была гарантом подлинности и достоверности. Традиционная культура отсекала рациональные, лежащие за пределами понимания, моменты и привносила свои, фантастические трактовки. Относительно вещей, которые лежат за пределом непосредственного кругозора, традиционная культура знает единственную верификационную процедуру, которая состоит в сличении предложенного с устоявшейся мифологией. О том, что из этого получалось, свидетельствует следующий эпизод: в 1839 г. в народе распространился слух, что наследник женится на дочери султана, и на радостях будет сожжено три губернии179.

Совершенно иначе функционирует и верифицируется образ Запада в большой культуре. Книги, газеты и журналы, отечественные и переводные романы, иностранные издания, непосредственные поездки за рубеж, беседы с проживавшими в России иностранцами задают совершенно иное поле формирования и функционирования образа. В этом пространстве так же живет устная коммуникация — слухи, рассказы, личные свидетельства. Но здесь они дополняют и уточняют образ. Позволяют компенсировать цензурные ограничения. Образ Запада строится в диалоге всего общества, а сам этот диалог происходит в пространстве рационального сознания. Этот образ также не свободен от ошибок и заблуждений, но природа рационального дискурса обрекает его на движение по пути постижения истины относительно Иного. По пути понимания исторических и культурных альтернатив русской культуры.

Мы можем указать на еще одну особенность образа Запада в большой культуре. Он множественен. В этих трактовках нет той гомогенности и качественной однородности образа, которая присуща народной культуре. Разные источники задают различные представления и модели понимания. И уже в сознании отдельного субъекта формируется собственный результирующий образ. В этом смысле обобщенный образ Запада представляет собой абстракцию. Скорее можно говорить о пакете доминирующих трактовок, которые начинаются где-то в заоблачной выси элиты российского общества, ветвятся в зависимости от уровня культуры и политических позиций. Далее, последовательно снижаясь, они переходят на уровень городских низов и смыкаются с миром героев Чехова и Лескова. В обществе происходила постоянная коммуникация по поводу Запада.

Но если мы зададимся определенными хронологическими рамками и рассмотрим пореформенное развитие России (события между 1861 и 1917 г.), то можно утверждать, что мир традиционной российской деревни стремился изолировать себя от этого диалога. Для того, чтобы раздемонизировать облик Запада и принять город — а это взаимосвязанные процессы — крестьянство должно было пройти критический порог трансформации патриархального мира.

Неприятие мира города осложнялось инерцией церковного раскола. В некотором отношении, раскол был диалогом по поводу подлинного образа Запада. Он разрешал вопрос — как жить в мире, на который нежданно свалилась историческая динамика? Этот диалог характеризовался непримиримостью и крайним ожесточением сторон. И хотя участниками он осознается как конфессиональный спор, по существу это была модернизационная дискуссия. Причем крестьянство, не зависимо от своей конфессиональной принадлежности, сердцем в этой полемике было со староверами.

На ранних этапах модернизации народная культура лишена внутренних ресурсов адаптации нового и ассимиляции элементов качественно иного. Прямое столкновение рождает в ней пароксизм схлопывания и отторжения. Однако, такое положение вещей не вечно. В начале, новое будет усваиваться, «поневоле», на фоне страха и неприятия. Но постепенно традиционный человек осознает смысл понимания иного. Его собственное сознание преодолевает потенциальный барьер органического неприятия. Внутри народной культуры созреют социальные, ментальные и идеологические предпосылки для движения по пути рационального постижения европейской по своей природе культуры города.

С середины XIX в. на культуру народных масс постоянно воздействует два фактора. Прежде всего, это новые, нетрадиционные элементы в системе хозяйства, социальных отношениях, в быту и культуре. С отменой крепостного права рухнул барьер, отделявший патриархальный крестьянский космос от мира вестернизующегося города и барской усадьбы. Новые навыки, знания и умения подводили крестьянина к ментальному и психологическому барьеру, за которым городская жизнь и природа отношений в рамках урбанистической цивилизации утрачивает параметры иррационального и опасного, становится постижимым. Второй фактор был связан с социальным и имущественным статусом человека. Вторжение рыночных отношений необратимо вело к тому, что верность традиционной культуре оборачивалась маргинализацией, вела к обнищанию, в лучшем случае гарантировала прозябание. В то время, как освоение новых моделей жизни обеспечивало рост доходов, перемещение вверх по социальной лестнице сельской общины давало лишь психологические преимущества.