Эдвард Уилсон - О природе человека

Таким образом, можно сказать, что человеческий разум — это не табула раса, не чистый лист, на котором опыт рисует причудливые рисунки из линий и точек. Скорее следует назвать его самостоятельным инструментом принятия решений, сканером окружающей среды, который отдает предпочтение одним вариантам перед другими и заставляет тело действовать по гибкому графику, который автоматически и постепенно реализуется от младенчества до старости. Накопление сделанных ранее выборов, память о них, размышление о предстоящих, переживание эмоций, с которыми они связаны, — все это и есть разум. Особенности принятия решений отличают одного человека от другого. Но правила, которым они следуют, достаточно строги, чтобы решения, принятые разными людьми, в значительной степени перекрывались. Конвергенция достаточно сильна, чтобы мы могли говорить об общности человеческой природы {78}

Можно приблизительно оценить относительную жесткость овладения различными категориями поведения. Генетические исследования, основанные на сравнении однояйцовых и разнояйцовых близнецов, показывают, что первичные ментальные способности и перцепционные и моторные навыки преимущественно являются наследственными, тогда как черты характера испытывают наименьшее влияние. Если этот важный результат будет подтвержден дополнительными исследованиями, можно будет сделать вывод, что способности, необходимые для решения относительно неизменных проблем физической окружающей среды, развиваются по четко определенным каналам, тогда как те качества характера, которые помогают справляться со стремительно меняющимися условиями социальной среды, более эластичны.

Эволюционная гипотеза предполагает и другие весьма значимые корреляции. Например, чем менее рационален, но более значим процесс принятия решений, тем больше эмоций он вызывает. Биолог может переопределить отношения следующим образом: значительная часть ментального развития состоит из этапов, которые для обеспечения выживания и репродукции следует пройти быстро и автоматически. Поскольку мозг лишь в определенной степени находится под управлением рациональных расчетов, он должен учитывать нюансы удовольствия и боли, передаваемые лимбической системой и другими низшими центрами мозга.

Среди бессознательных, управляемых эмоциями правил усвоения мы можем выявить поведение, которое находится под самым непосредственным влиянием генетической эволюции. Возьмем, к примеру, фобии. Как многие примеры животного усвоения, они чаще всего возникают в детстве. Фобии глубоко иррациональны, эмоционально окрашены и с трудом поддаются устранению. Очень важно то, что чаще всего они связаны со змеями, пауками, крысами, высотой, замкнутыми пространствами и другими потенциальными для наших древних предков опасностями. Очень редко фобии бывают вызваны современными артефактами — ножами, пистолетами и электророзетками. В ранней истории человека фобии могли быть крайностями, обеспечивающими выживание: лучше отползти от скалы, трясясь от страха, чем бездумно бродить по самому краю {79} .

Табу инцеста — пример другой крупной категории первичного обучения. Как указывали антропологи Лайонел Тайгер и Робин Фокс, табу следует рассматривать как особый случай более общего правила предотвращения интимных связей {80} . Когда между двумя людьми образуется один тип прочной связи, им эмоционально тяжело объединиться в некоторых других отношениях. Учителя и ученики с трудом становятся коллегами, даже когда ученики превосходят своих наставников. Матери и дочери редко меняют характер своих изначальных отношений. Табу инцеста практически универсально в человеческой культуре, потому что отцы и дочери, матери и сыновья, братья и сестры считают свои первичные узы почти исключительными. Короче говоря, люди просто не тянутся к запретным связям.

И наоборот, люди готовы учиться самым генетически благоприятным отношениям. Процесс сексуальной парной связи различен для разных культур, но повсеместно он окрашен эмоциональным чувством. В культурах, имеющих романтические традиции, привязанность может быть мгновенной и глубокой. Она может порождать любовь вне секса, которая, будучи однажды пережитой, навсегда меняет разум подростка. В описании этой части человеческой этологии особенно преуспели писатели и поэты, доказательством чему могут служить прекрасные слова Джеймса Джойса:

«Перед ним посреди ручья стояла девушка, она стояла одна, не двигаясь, глядела на море. Казалось, какая-то волшебная сила превратила ее в существо, подобное невиданной прекрасной морской птице. Ее длинные, стройные обнаженные ноги, точеные, словно ноги цапли, — белее белого, только прилипшая к ним изумрудная полоска водорослей метила их как знак... Ее длинные светлые волосы были девичьи, и девичьим, осененным чудом смертной красы было ее лицо... Когда она почувствовала его присутствие и благоговение его взгляда, глаза ее обратились к нему спокойно и встретили его взгляд без смущения и вызова. Образ ее навеки вошел в его душу, но ни одно слово не нарушало священной тишины восторга».

Логично было бы искать примеры подготовленного обучения в поворотные точки жизненного цикла, с которыми связаны наши самые глубокие чувства. Люди, к примеру, склонны придавать особое значение порогам, через которые они ритуальным образом переступают, переходя от одного существования к другому. В культурах сложились ритуалы перехода — инициация, брак, конфирмация и инаугурация. Эти ритуалы окрашены скрытыми первичными биологическими мотивами. Во все периоды жизни люди испытывают столь же сильное желание делить, классифицировать других людей по двум искусственно сформированные категориям. Похоже, мы чувствуем себя комфортно, только когда можем разделить остальное человечество на членов и не-членов, родственников и чужаков, друзей и врагов. Эрик Эриксон писал о повсеместной склонности людей к псевдокатегоризации, к сведению чуждых обществ к статусу низшего вида, состоящего из не-людей, которых можно унижать без угрызений совести {81} . Даже спокойные бушмены Калахари называют именно себя !kung — «единственные люди». Эта и другие человеческие предрасположенности имеют смысл только в том случае, когда их рассматривают в свете генетических преимуществ. Как красивые весенние песни самцов птиц, призванные защитить территорию и подчеркивать агрессию, они обладают определенной эстетикой, подлинный неумолимый смысл которой поначалу ускользает от нашего сознания.

Если биология — это судьба, как когда-то сказал нам Фрейд, то что можно сказать о свободе воли? Соблазнительно думать, что где-то в глубинах мозга живет душа, вольная птица, которая принимает во внимание опыт тела, но путешествует внутри черепа по собственному усмотрению, обдумывая, планируя и дергая за рычаги нейромоторной машины. Великий парадокс детерминизма и свободы воли, на протяжении веков привлекавший внимание мудрейших философов и психологов, можно выразить в биологических терминах следующим образом: если наши гены унаследованы, а наша среда является результатом физических событий, запущенных еще до нашего рождения, то как же в нашем мозгу может обитать нечто абсолютно свободное? Это нечто возникает в результате взаимодействия генов и среды. Похоже, наша свобода — всего лишь самообман.