Сергей Никольский - Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII – середины XIX столетия

В одах Ломоносов представал последовательным защитником традиций Петра I как государственного деятеля, оставаясь в рамках европейского классицизма и его просветительских идей. Обращенные то к императрице Анне Иоановне, то к Елизавете Петровне, его оды восхваляют, возвеличивают вовсе не конкретных личностей, а некие символы государства, за которыми встает божественный образ идеального государя – Петра I.

В «Оде на взятие Хотина 1739 года» Петр I выступает как воплощение мощи сотворенного им Российского государства, об укреплении которого мечтает российский интеллектуал XVIII в.

Оды Ломоносова – воплощенный миф об идеальном государстве, соединяющий образ государя, героической истории и природы, но не в конкретно-национальном облике, а в виде некой символической абстракции Мощи и Красоты. Государство – таков главный совокупный Герой оды. Тень божественного Петра витает над всем творчеством Ломоносова. Нет ни одной оды, где бы не упоминалось легендарное имя, с неизменной гипнотизирующей настойчивостью не славилось дело Петрово. Для Ломоносова-одописца Петр – воплощенное божество: «Он Бог, он Бог твой был, Россия». Вместе с тем сквозь условно-религиозную терминологию проступают черты демократического Царя-плотника – образа, сделавшегося популярным несколько позднее.

Петр изображается Ломоносовым не столько как традиционный герой-победитель, сколько как идеальный «отец отечества», просвещенный монарх, неустанный строитель и созидатель, вечный работник на троне, который «простер в работу руки», «царствуя служил» для «общего добра», «ради подданных лишив себя покоя». «Строитель, плаватель, в полях, в морях герой» – такова формула идеального Государя, рожденная Ломоносовым и подхваченная затем русской литературой, в том числе и Пушкиным. И заметим, всякий раз она выступает как назидание царствующим особам.

Вместе с образом идеального Государя является в одах Ломоносова и образ «возлюбленной матери» – России, державной владычицы, облеченной в порфиру и венец с царственным скипетром в руке. Грандиозный образ державной Родины в виде гигантской женской фигуры, главой касающейся облаков, опирающейся локтем на Кавказские горы, а ноги простирающей до самой Великой китайской стены, дается Ломоносовым в оде на день восшествия на престол Елизаветы Петровны (1748).

Ломоносов восторженно славит физическую мощь, торжество над врагами, военные триумфы России. Но гораздо чаще и настойчивее в его творчестве звучат не военные мотивы, а мотивы осуждения «губительной брани», прославления «златого мира», «тишины». Пацифистом Ломоносов не был. Война приемлется им в качестве «необходимой судьбы» всех народов. Он даже готов находить в ней положительные стороны: война будит бодрость и героические порывы, является «щитом обширных областей».

Явление ломоносовской оды в своей формально-содержательной завершенности уникально. В эпоху активного становления российской государственности Ломоносов создал поэтический миф идеального государства, возникающего из первичного, догосударственного хаоса. Материнским оплодотворяемым началом для рождения такого государства становится сама Россия, а мужским – демиург Петр. Именно Государь выводит Россию из хаоса в гармоничный государственный космос. Ломоносовская ода – своеобразный художественный итог мучительного становления русской государственности в XVII–XVIII вв., выражение миросознания русской интеллектуальной элиты, увлеченной идеями западноевропейского прогресса.

Более демократичное пространство литературы XVIII в. занимали картины усадебно-деревенской жизни помещиков, разоблачения «злонравия» или, напротив, восхваления «добронравия» русских дворян. Вспомним А.П. Сумарокова, изобразившего в комедии «Рогоносец по воображению» помещиков Викулу и Хавронью. Перед нами сцены бездумной и беззаботной поместной спячки, напоминающие мифический сон обитателей деревни Обломовки из романа И.А. Гончарова.

Викул и Хавронья говорят только «о севе, жнитве, об умолоте, о курах, утках, гусях и баранах», поздно подымаются с постели, даже при гостях ложатся спать после обеда, поигрывают в картишки – «бонки или посыльные короли и дерутся друг с другом так, что у жены бока болят». Главная их радость в том, чтобы всласть покушать. О еде они говорят со смаком, со знанием дела, с подлинным увлечением. Вот, например, фрагмент диалога Хавроньи с дворецким по поводу приготовляемого угощения в связи с приездом знатного гостя:

Хавронья . Есть ли у вас свиные ноги?

Дворецкий. Имеются, сударыня.

Хавронья. Вели же ты сварить их со сметаной, да с хреном; да вели начинить желудок, да чтобы ево зашили шелком, а не нитками; да вели кашу размазню сделать… С морковью пирог, пирожки с солеными груздями; левашники с сушеною малиной; фрукасе из свинины с черносливом; французский пирог из подрукавной муки; а начинка из брусничной пастилы… а после кушанья поставьте стручков, бобов, моркови, репы да огурцов и свежих, и свежепросольных… [168]

Когда знакомишься с этим меню, на память приходят гоголевские застолья. Вот, например, чем собирается угощать Чичикова во втором томе «Мертвых душ» Петр Петрович Петух.

«Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед. И как заказывал! У мертвого родился бы аппетит. И губами подсасывал, и причмокивал. Раздавалось только: “Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!” А повар приговаривал тоненькой фистулой: “Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и такой”.

– Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого…

Да чтоб с одного боку она, понимаешь, – зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки ее так, чтобы рассыпалась, чтобы всю ее проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал ее во рту – как снег бы растаяла…» [169]

Как у Сумарокова (может быть, менее осознанно), так и у Гоголя (с большим акцентом на этом обстоятельстве) русский земледелец-помещик не хозяин, а прежде всего потребитель плодов крестьянского труда, но при этом поэт «материального низа» (Бахтин), живущий исключительно плотскими усладами. И возможно, как раз оттого, что он погружен в природную плоть существования, его мир не слишком отличен от мира крестьянского. Во всяком случае, в комедии у Сумарокова помещики говорят живой русской речью, в отличие от героев его же достаточно абстрактных трагедий. В то же время усадебный быт помещика – так уж традиционно установилось в русской литературе, начиная с XVIII в. – это быт обездуховленный, быт «дубиноголовых» существ с определенной философией жизни.