Татьяна Григорьева - Япония: путь сердца

Так, с постоянными сбоями, шло развитие цивилизации на Западе. На Востоке же замедленный ритм жизни производил впечатление полного затишья, штиля, но движение шло на глубине. Еле заметные волны то появлялись из Небытия, то возвращались на глубину, чтобы не прерывалась связь Земли с Небом. Разные картины мира породили разные ритмы, масштабы, разные методы познания: логически доказуемое, исчисляемое в опыте считают истиной, пусть относительной, другие считали относительные истины пустым занятием, в лучшем случае – условным знанием (виджняна), третьи полагались на спонтанность, интуицию: невозможно объять необъятное, четвертые считали, что явленное не может исчерпать неявленное, истинно-сущее. Но в процессе сосредоточенности проясняется сознание, пробуждается Всезнание – Праджня, или безусловное знание.

Тип мышления обусловил законы искусства и ритмы истории. Одни предпочли Действие – Ян, другие Недеяние – Инь: зачем действовать наперекор, если все уже существует в лучшем виде? По словам Плотина, «кому не под силу думать, тот действует». Изначальна Гармония, а не Хаос, который нужно переделывать. Если Гармония изначальна, нужно искать ее на глубине, в «душе вещей». Одни искали Свободу во внешнем мире и попадали каждый раз в зависимость от того, что искали, – всякая неполнота стремится заполнить свой недостаток. Другие, полагая, что в иллюзорном мире все иллюзорно, и свобода в том числе, искали ее, удаляясь от мира, – в прямом и переносном смысле. Они не только становились отшельниками, странствовали, но и сокращали пространство до точки, время – до мгновения. Ощущая в миге вечность, не зависели от времени (таково искусство японцев).

Устремленность к внутренней свободе естественно вытекала из ощущения полноты Небытия, проявлявшего себя каждый раз по-новому, – неожиданно, мгновенно (. мэдзурасий ). Душа вещей резонировала на душу взыскующего. Причина стремления к внутренней свободе заключается и в отсутствии свободы внешней, в системе строгой субординации, регламентации поведения, образа жизни. Это противоречие между стремлением к внутренней свободе при внешней несвободе нередко оборачивалось трагически для мастеров чайной церемонии и для поэтов прежних времен, которых могли казнить, в лучшем случае – сослать на отдаленный остров.

В России высокая философия не приняла ни западного прагматизма, ни идеи сверхчеловека, самозамкнутого эго. Владимир Соловьев понимал Всеединство как «индивидуализацию любви». Евгений Трубецкой писал, повторим его слова: «Человек не может оставаться только человеком: он должен или подняться над собой, или упасть в бездну, вырасти или в Бога, или в зверя». И не спорит с Ницше, а сострадает ему Владимир Эрн: «Над Европой восстала трагическая фигура Фридриха Ницше. Магистраль исторического развития всегда идет через гениев… В нем творит, вздыхает и болеет душа мира. Болезнь гения. свидетельствует, что самые истоки, от которых все мы пьем, поражены недугом. Безумие Ницше обосновано всей историей новой философии. Основной принцип этой философии ratio в корне своем поражен болезнью дурной отвлеченности.

Минуя действительность, ratio с необходимостью вовлекается дурной своей логикой в пустой схематизм. Философия становится абсолютно внежизненной. Гносеологический дуализм принимает небывалые абсолютные формы.

И этот дуализм коррелятивен с безумием Ницше» [40] Эрн В. Ф. Борьба за Логос. – С. 339–340. .

Мало кто из русских философов той поры не согласился бы с Эрном. Но не в этом ли метафизическая причина их преждевременного ухода из жизни или выдворения из России? Мыслить было опасно: истреблялась именно мысль, рожденная нравственным чувством. Без высокой мысли России не совершить тот духовный прорыв, в который верили не только Шпенглер или Вивекананда.

Илл. 20. Павел Флоренский

Но не зря говорят: чему быть, тому не миновать (тому, что думает Бог в вечности). Павел Флоренский прозревал в индивидуальном, единичном путь к единству. В заточении, с Соловков, писал он сыну Кириллу (в феврале 1937 года): «Что я делал всю жизнь? – Рассматривал мир как единое целое, как единую картину и реальность, но в каждый момент или, точнее, на каждом этапе своей жизни, под определенным углом зрения. Я просматривал мировые соотношения на разрезе мира по определенному направлению, в определенной плоскости и старался понять строение мира по этому, на данном этапе меня занимающему признаку» [41] «Литературная газета» от 30 ноября 1989. . Не удивительно, что «точка» для Флоренского – не начало линии, а символ Единого. В точке все сходится: пустота и полнота, свет и тьма, мир видимый и невидимый (она есть и не есть одновременно), соединение единицы и нуля. Прямая же линия, по Флоренскому, – это машина для уничтожения реальности. Не линия состоит из точек, а точки составляют линию, и лишь восходящая вертикаль обусловливает пространственный синтез [42] Статья Павла Флоренского «Точка», предназначенная для «Словаря символов» появилась много позже в «Памятниках культуры» (М., 1982). .

Из сферы внешнего мысль проникала в сферу внутреннего, внутренне центрированного, – от количественного измерения к качественному. «Квадратные» почуяли в этом стремление к свободе и запретили «Словарь символов» со статьей Флоренского. Но интерес к сакральной «точке», микромиру, где совершается акт творения, не мог уже исчезнуть, знаменуя переход от мертвой схемы к Жизни.

Илл. 21. Константин Циолковский

Чему быть, тому не миновать: явились русские космисты. Константин Циолковский размышляет о Нирване, изучает санскрит. «Нулевые ощущения также бесконечно разнообразны. В идеальном виде это есть небытие. Не смерть, а именно – небытие. Но есть ли жизнь только взбаламученный ноль» [43] Циолковский К.Э. Нирвана. – Калуга, 1914. – С. 1, 5. , – пишет он. Для Циолковского преисполнено смысла каждое мгновение, каждый атом: «Ни один атом вселенной не избегнет ощущений высшей разумной жизни. Если космос имеет причину, то и причине этой мы должны приписать такие же свойства – всеобщей любви. Причина создала вселенную, чтобы доставить атомам ничем не помраченное счастье. Она поэтому добра. Значит, мы не можем ждать от нее ничего худого» [44] Циолковский К. Э. Воля вселенной. Неизвестные разумные силы. – Калуга, 1928–1930. – С. 6–7, 30. . Ну а поэт Николай Гумилев скажет: «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе». Какой же всемирный грех взяли на себя те, кто решился расщепить божественный атом, ген Жизни!