Вячеслав Недошивин - Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы

Из дневника Максимилиана Волошина: «Она играла со мной. После первой ночи я понял, что ошибся… Наш первый ребенок умер… от менингита… Мы поселились в номерах “Лувр и Мадрид”… У меня неврастения была… Когда Лариса заходила в магазин, а я ее ждал на улице, я вдруг ловил себя на мысли, что, если бы она сейчас умерла, я мог бы жить. Нам мой товарищ, студент, принес “Крейцерову сонату”… Сказал: “ Только не поссорьтесь”. Я читал ее вслух. И в том месте, где говорится: “всякий мужчина в юности обнимал кухарок и горничных”, она вдруг посмотрела на меня. Я не мог и опустил глаза. Тогда она ударила меня по лицу. После я не мог ее больше любить. В нашей комнате, где две кровати стояли рядом, я чувствовал себя стариком. Мне все мерещился длинный коридор, сужающийся, и нет выхода. Мы накануне стояли у окна в коридоре. Она… сказала: “Здесь убиться нельзя, только изуродуешься”. На другой день я в это окно бросился… Мелькнула мысль: а вдруг я упаду на кого-нибудь… Я потерял сознание… У меня был рассечен лоб, разорван глаз. Кисть левой руки окровавлена, сломан мизинец, правая рука, нога переломаны. Доктора… сказали, что нога зарастет, но рукою я никогда не буду владеть…»

Доктора ошиблись. Всё окажется ровно наоборот. Рука поэта (чем же писать?!) как раз поправится, а нога, которая станет короче, сделает его хромым на всю жизнь. Впрочем, и здесь не всё так. Не на всю жизнь. Когда через сорок лет из-за третьей жены он вновь бросится в окно, но уже в Брюсселе, и вновь сломает, но уже левую ногу, то хромота исчезнет – ноги… сравняются. Это даже не смешно. С кем еще, ну с кем могло случиться такое?

Да, женился на Ларисе в три месяца. Но, когда выяснилось, что она истерична, ревнива (рылась в его бумагах и читала его письма), корыстна (была недовольна, что первая книга стихов его не принесла денег), на развод с ней ушли не месяцы – годы. Из-за нее чуть не угодит в тюрьму и едва избежит суда. Но пока, возможно в той же гостинице, он, собравшись с духом, как-то скажет ей: «Нам надо расстаться». Она согнется в кресле и буквально завоет: «Чайка! Чайка!..» Лариса по-гречески – «чайка». Бесприютная, значит. Ему, запомнит, станет так невыносимо, что он дрогнет: «Это чтобы испытать тебя, – скажет. – Это шутка». Короче, у них родится трое детей, двое из которых умрут младенцами, а поэт годы еще будет жить, как напишет, с «арканом на шее»: посылать ей деньги, называть в письмах ее, «вампирного гения», «милой Ларой» и ко дню ангела всякий раз писать стихи. Он даже удочерит девочку, которая родится у Ларисы от другого. И – вот судьба: эта девочка, Анна Энгельгардт, через двадцать лет станет второй женой Николая Гумилева, а Лариса – гумилевской, выходит, тещей. Впрочем, знак судьбы – и какой! – в другом: дочь Чайки, Энгельгардт-Гумилева, «Анна вторая», как звали ее после Ахматовой, и их общее с Гумилевым дитя – Елена, формально внучка Бальмонта, умрут страшной смертью в блокаду. Пишут, что в 1942-м их в ледяной квартире загрызут голодные крысы. В 1942-м году, как мы знаем, там же, в Ленинграде, выбросится из окна жена Куприна Лиза, добрый парижский друг Бальмонта. И в 1942-м, под Парижем, в Русском доме, а по сути – в богадельне для эмигрантов, скончается и Бальмонт, тот, кого как раз Гумилев назвал когда-то «вечно тревожной загадкой для нас»… Так, если хотите, перевернется в жизни Бальмонта его первое, самое первое небо.

Вообще, про него, как про Тютчева, можно сказать двумя словами: любил любовь. Для Бальмонта это было, боюсь, даже главнее поэзии. Вернее, так: стихи чаще всего «детонировали» в нем не от оглушительных взрывов четырех войн и трех революций – от неслышного никому сердечного стука – от любовной тахикардии. Андрей Белый не без зависти, кажется, скажет: этот человек с вечно краснеющим кончиком носа всегда был «обвешен» дамами, «точно бухарец, надевший двенадцать халатов». Причем каждая любовь его всегда была как первая, ибо жил не прошлым и не будущим – сегодняшним мигом. Три жены, несколько внебрачных детей, а романов и влюбленностей не счесть. Одна юная дева даже кинется из-за него в пропасть под Кисловодском. У знаменитого павильона «Коварство и любовь». К счастью, останется жива. Но и девиц вроде нее, и женщин, что называется, «на месяц», и, пардон, проституток (с одной прожил несколько дней, не выходя из публичного дома), и даже самых неприступных, казалось бы, светских львиц он научился штурмовать буквально одним рассветным утром.

Дерзким с женщинами его сделали, представьте, полбутылки коньяка. В тот ранний час он шел по пустой московской Знаменке и, как пишет, громко, просто «дьявольски» хохотал. Даже дворник, подметавший пустую улицу, испугался: «Что с вами, барин?..» А – ничего! Просто в то утро он понял, что можно «любить без раскаяния». Так пишет. Он был в то время один, Лариса ушла к другому, жил на Знаменке, против Румянцевской библиотеки, в меблированных комнатах купца Куманина ( Москва, Староваганьковский пер., 13). Голодал, питался три месяца только чаем, переводил рассказ какой-то Матильды Росс, он и станет его первой московской публикацией, дремал на журфиксах профессора литературы Н.И.Стороженко, которого называл чуть ли не отцом ( Москва, Ружейный пер., 9), а по ночам – взахлеб читал Ибсена и Мопассана. «Помню, – рассказывал, – пришли четыре курсистки. Одна из них была переводчица Маслова. Они ушли, а она вернулась – забыла муфту. И вдруг у меня мелькнула мысль… вот здесь… за ухом. Я пошел ее проводить… Купил… коньяку. В ту ночь мы обнимались… С меня вдруг всё соскочило сразу. Вся прежняя, многих лет, застенчивость, когда я был другом девушек и не смел к ним прикоснуться. И меня тогда не любили. Ведь нельзя полюбить совсем чистого в себе человека… Я… почувствовал, что теперь могу подойти к любой… и ни одна… не сможет… противиться…» То есть, если перевести его слова на наш язык, он вдруг понял, что совсем не обязательно жениться на каждой, которая положит тебе голову на плечо. И еще понял, что большинство женщин думают так же, и ждут штурма, и говорят «да», даже когда шепчут – «нет». Кажется, именно безвестная нам Оленька Маслова и «объяснила» ему эту «премудрость». И кажется, с этой ночи, он, влюбившись в очередной раз, не отходил уже от предмета своей страсти. Не считался ни с чем: ни с недовольством семьи (если это была девушка), ни с ревностью мужа (если «предметом» была женщина замужняя). Он даже от Брюсова, от поэта, с кем дружил, схлопочет пощечину; тот, пишут, всерьез возревновал его к своей жене, тишайшей скромнице Иоанне. А Бальмонт и ему, и всем твердил одно: «Будет так, как она захочет, как она решит. Никого другого это не касается»… Шел к победам в любви, начиная со Знаменки, напрямик. Именно так влюбит в себя и знаменитую поэтессу уже, замужнюю даму Мирру Лохвицкую, и в те же дни – недотрогу свою Катю Андрееву, «женщину изящную, – как скажет о ней Борис Зайцев, писатель, – прохладную и благородную». Ту, которая и станет его второй женой.