Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Половое чувство, влекущее к продолжению рода, есть несомненно проявление животной стороны человека. Это – одно из требований тела, подобное требованиям пищи, питья, тепла и др. Но тело человека смертно: живет во времени и через известный срок разрушается, ослабевает и умирает. Между тем в душе человека заложена потребность высшего, постоянного блага, не зависящего от изменений его телесной природы, – изменений, влиянию которых она всегда подвергнута. Жизнь для тела не дает человеку высшего, неумирающего блага, – такое благо дает человеку жизнь для души: сознание в себе Божественного начала, влекущее к соединению со всеми людьми, в которых одинаково заключается то же начало.

Высшие радости дает именно духовная жизнь. Похоти тела, от удовлетворения которых человек получает мимолетное удовольствие, всегда влекут за собой душевные страдания: или от злоупотребления удовлетворением их, или от неудовлетворенности; поэтому они препятствуют истинному благу человека, который и должен стремиться к отречению от них. Стремиться – по своим силам. В отношении полового вопроса, тот, кто понимает всей душой и стремится получить благо целомудрия, остается целомудренным; кто понимает благо целомудрия, но не в силах отказаться от требований тела, вступает в брак с одной женщиной и никогда не покидает ее – в этом второе требование нравственности; не понимающий же блага целомудрия человек, видящий свое благо в удовлетворении похотей тела, обычно без удержу отдается требованию полового чувства и впадает в разврат.

От самого человека зависит удержаться на той или другой ступени нравственной чистоты. Чтобы иметь силы удержаться, нужно сосредоточить свое внимание на требованиях духовного, Божеского начала в самом себе. Живущий духовной жизнью, то есть религиозный человек, и в тех случаях, когда он падает и совершает противные своему нравственному сознанию поступки, не отступает перед требованиями нравственного долга: делает усилие подняться и снова борется с похотью.

Так вот взгляд Льва Николаевича на половой вопрос, и нет в этом взгляде ничего нелепого».

Как ни старался я смягчить грубость отрицательной формулы Толстого, определяющей половое чувство, и облечь хоть приблизительной достоверностью эту формулу для сознания нашего адресата и, главное, для своего собственного сознания, – все-таки я чувствовал, что покривил душой в этом письме и если не солгал в том, что высказал, то солгал умолчанием о многом. Между тем, Лев Николаевич остался вполне доволен содержанием письма.

Мало того. Я не знаю, – может быть, это был плод моего встревоженного и подозрительного воображения, ибо нелегко мне было «кривить», – но когда Лев Николаевич по прочтении письма вошел ко мне в комнату («ремингтонную»), то мне показалось, что лицо его сияет особенным удовольствием, благодушием и как бы внутренним торжеством. И как будто даже отношение его ко мне с тех пор стало гораздо ласковее и доверчивее. Точно какой-то последний ледок был разбит между нами.

«Победил!» – мог сказать Лев Николаевич, увидев по письму, что я присоединился к его взгляду на вопрос, который и он считал одним из самых основных вопросов человеческого существования, и что я горячо становлюсь на защиту этого взгляда. Ученик, колебавшийся в этом пункте согласиться с учителем и последовать за ним, – наконец, убедился, понял, сломился, согласился.

Это было не совсем так, но с тех пор я уже не выказывал внешне своего желания «пересмотреть» вопрос и действительно не пытался ни в открытой, ни в скрытой форме становиться в оппозицию Льву Николаевичу.

Не знаю, был ли я подкуплен близостью Льва Николаевича и любовью к нему или подавлен временно его авторитетом, но это было так. Я перестал «бороться» в этом пункте, уступив временно «толстовству».

Иногда я пытался проникнуть в разгадку основной, первородной причины столь нетерпимого и строгого отношения Льва Николаевича к половой жизни вообще. Луч света как будто блеснул мне, когда в одном письме Льва Николаевича о половом общении (к некой Петровской, от 27 июля 1910 г.), написанном при мне, я прочел такие строки:

«Ни в одном грехе я не чувствую себя столь гадким и виноватым, как в этом, и потому, вероятно, ошибочно или нет, но считаю этот грех против целомудрия одним из самых губительных для жизни» 13.

Разумеется, если распутство, – явление столь же неестественное, как воздержание от нормальной половой жизни, сопровождающееся аномалиями всякого рода, – могло с течением времени вызвать у Льва Николаевича столь же неестественно далеко заходящую реакцию, то психологически толстовский «бунт против природы» получает известное объяснение. Но было ли это действительно так, и является ли настоящая причина единственной и исчерпывающей, сказать, конечно, трудно. Ясно только то, что одним умозрительным способом Толстой не мог прийти к своей идее необходимости полного целомудрия: идея эта слишком непосредственно владела им и была столько же частью его мировоззрения, сколько выражением его личного чувства. Поэтому и возникновение ее у Толстого обусловлено, по-видимому, какими-то глубокими, органическими причинами.

Дворянско-помещичья и собственно «толстовская» традиции в Ясной Поляне. – Хозяйка дома. – Невыгодные условия воспитания детей знаменитого человека. – Дочь – последовательница отца. – Татьяна Львовна Сухотина – художница и литератор. – Кипучая натура и роковые промахи младшей дочери Толстого. – Композитор и пианист Сергей Львович. – «Возьми метлу и подметай улицу!» – Литературное дарование Ильи Львовича. – Неудачный писатель и несчастный характер. – Слезы сына-бурбона над правдивой страницей отца. – «Я не люблю писать письма». – Какая разница между Львовичами и их женами?

Лев Николаевич – для меня, по крайней мере, да, разумеется, и для всякого, – был солнцем на яснополянском небе, но и другие светила на этом небе интересовали меня. К Толстому я относился как к великому художнику и пророку. Яснополянский же дом в целом интересовал меня, как образ совершенно нового для меня дворянско-помещичьего быта. Кажется, именно в год определения моего в сотрудники или в «помощники» Льва Николаевича (как выражался он сам, представляя меня, бывало, гостям), я прочел в «Новом времени» – прочел случайно, ибо вообще эту газету не читал – одну статью М. Меньшикова о дворянстве. Меньшиков, когда-то тоже увлекавшийся Толстым, восхищался красотой дворянско-помещичьего быта, сравнивая дворянские усадьбы с их ампирными домами, с их культурными обитателями и с массой художественных ценностей, накопленных поколениями, со стаей белых лебедей, опустившихся на отдых в русских степях. Образ был красивый. От него трудно было отделаться, хотя, конечно, следовало всегда помнить, что и лебедь – прожорливая птица. Прелестные дворянские усадьбы выросли на рабстве крепостных, но все же, с точки зрения стиля, красоты и культурности, они заслуживали внимания. Хотелось и мне полюбоваться хоть на одну такую усадьбу. И хоть яснополянское «дворянство» было значительно ущемлено проповедью Толстого, все-таки и эта усадьба могла считаться характерной представительницей образа жизни и быта умиравшего сословия.