Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Простой, белый яснополянский продолговатый двухэтажный дом был, во всей своей простоте, конечно, очень аристократичен. Обилие комнат, при котором никто из обитателей не был стеснен в своем углу, принадлежало также к широкому размаху барской натуры. Впрочем, внутренняя обстановка, смешанная и разнородная, – например, желтые венские стулья и старинная мебель красного дерева в одной и той же, да притом парадной, комнате, – обнаруживала или пренебрежение живущих Толстых к внешним условиям жизни, или отсутствие вкуса и неуважение и невнимание к стилю вообще. Лев Николаевич Рёскина любил, но призывам его к эстетическому претворению действительности, очевидно, не внимал 14. Солнца и воздуха в доме было, однако, достаточно.

Лучшую комнату, зал-столовую, украшали старинные портреты предков хозяина: двух дедов – графа Толстого и князя Волконского, бабки – княгини Волконской, рожденной княжны Трубецкой, прадеда – слепого князя Горчакова, и прапрапрабабки княгини Мордкиной (портрет 1705 года). В примыкающей к залу маленькой гостиной с более современной мягкой мебелью имелся портрет еще одного Волконского, прадеда Толстого. Более слабые в художественном отношении портреты двух-трех дальних родственников и друзей семьи висели также на верхней площадке лестницы. Все эти портреты давали дворянскому дому тон, служили выражением аристократической традиции. Без них не было бы той, старой Ясной Поляны, и это занимало меня: аромат давно ушедшего и когда-то прочного прошлого доносился и до нашего времени.

Однако и прошлое недавнее, живые узы с которым не были расторгнуты, великолепным образом заявляло о себе в Ясной Поляне, как бы противопоставляя свое великолепие великолепию времен Волконских и Горчаковых. Как раз против той длинной стены в зале, которую украшали портреты предков, на другой, такой же длинной стене красовались портреты: молодого, рыжебородого и задумчивого Льва Николаевича – работы Крамского, его же в первом периоде старости – работы Репина, чудный большой портрет молодой, прелестной, счастливой Татьяны Львовны – тоже работы Репина, портрет Софьи Андреевны – работы Серова и портрет покойной Марии Львовны, любимицы Льва Николаевича, – работы Ге. Это, собственно, уже отнюдь не было выражением дворянской традиции. Где это были у нас дворяне и много ли было таких, которые смогли бы сосредоточить в своей усадьбе несколько больших портретов работы Репина, Крамского, Серова и Ге?! Рядовой представитель того общества, к которому принадлежал владелец Ясной Поляны, должен был бы разориться, если бы захотел просто приобрестиу художников те пять портретов, которые и до сих пор висят в яснополянском зале!.. Нет, тут речь идет уже не просто о «дворянине», а о дворянине, вышедшем в деятели мировой культуры, о дворянине – прирожденном гении. И пять бесценных полотен были всего только бескорыстной данью почтительного преклонения и восхищения со стороны первых мастеров русской кисти. Новая, целиком «толстовская» традиция осилила, переросла и уложила на обе лопатки традицию прежнюю, дворянско-аристократическую.

Последний граф из рода Толстых пахал, косил и шил сапоги. Новая жизнь задела и яснополянский дом. Сыновья и внуки необычайного пахаря и сапожника уже перестали быть графами…

Жена и дети Льва Николаевича – впрочем, каждый по-своему – стремились поддерживать дворянскую традицию. Одни – в частности, Софья Андреевна, Андрей и Михаил Львовичи (младшие Львовичи) были преданы ей искренно. Другие – как, например, старшие сыновья Льва Николаевича Сергей, Илья и Лев – были «испорчены» городом и «книжной премудростью», они уже не могли почитаться за «настоящих» представителей своего сословия. Все три дочери Толстого – Татьяна, покойная Мария и Александра – никогда дворянское сословие представлять не стремились, принадлежностью к нему не гордились и могут почитаться «беженками» из него или же данницами и представительницами яснополянской традиции новой, заложенной Львом Николаевичем.

Конечно, я застал в Ясной Поляне и церемонные обеды, и визиты светских, титулованных и не титулованных знакомых, и выезды хозяйки дома к обедне или к соседям на паре рысаков, и теплицу, поставлявшую зимой цветы на обеденный стол, и садовника-эстонца, и экономку, и лакеев в белых перчатках, и липовые аллеи, и малинник, в котором можно было «попастись», но все это самостоятельного значения уже не имело. Быт был подкошен и умирал. По всей России. И в древней яснополянской усадьбе. Я успел повидать его только одним глазом. Красивое в дворянском быту кое-что было, но слишком уж оно было исключительно, принадлежа только горсточке людей, а главное, стало совсем не современно. Интерес к новому пересиливал почтение к старому.

Большой зал был любимой комнатой графини Софьи Андреевны. Ради нее он и был пристроен Львом Николаевичем в 1871 году к старому, левому флигелю, каким при Волконских являлся нынешний дом по отношению к главному, центральному и, действительно, огромному барскому дому, давно уже уничтоженному. В шестиоконном, просторном, светлом и в то же время уютном зале Софья Андреевна писала, занималась рукодельем, потешала внучат, принимала гостей.

Сам Толстой выходил сюда только к завтраку, к обеду и к вечернему чаю. Остальное время дня он проводил в своем кабинете. Гостей принимал либо у себя, либо, еще чаще, в скромной приемной рядом с передней, либо в парке: там ему, по крайней мере, не могли помешать ни жена, ни дети, не любившие никому не известных, плохо одетых людей, стекавшихся отовсюду для беседы с яснополянским мудрецом.

Кабинет Льва Николаевича с небольшим старым письменным столом, принадлежавшим еще его отцу, с не менее старым кожаным диваном, на котором родился 28 августа 1828 года автор «Войны и мира» и «Пути жизни» и на котором родились потом почти все его дети, с Сикстинской Мадонной, с выцветшими литографиями и фотографиями Диккенса, Шопенгауэра, Н. Н. Страхова, Тургенева, Некрасова, Фета на стенах и двумя-тремя книжными полками, отличался исключительной простотой. У любого богатого адвоката или врача кабинет бывал обставлен без сравнения роскошнее.

После зала наиболее элегантной комнатой в доме была комната старой графини, обставленная красивой мебелью красного дерева и увешанная многочисленными семейными портретами и фотографиями, среди которых лицо Льва Николаевича, молодое, пожилое, старое, встречается во много раз чаще других.

Яснополянский дом был, конечно, своего рода маленьким двором, где царил Лев Николаевич. Но в доме ясно чувствовался и другой центр: графиня – эта 65-летняя, темноглазая, румяная, еще очень бодрая женщина, быстро передвигавшаяся по просторным анфиладам дома, наполняя его ритмическим постукиванием высоких дамских каблучков. Всем было ясно, что два эти центра не совпадают: старый граф Лев Николаевич, великий писатель и пр., и пр., и пр., был сам по себе, а графиня Софья Андреевна – сама по себе.