Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

«…Пусть не требуют от нас простого и геометрически-точного определения интуиции, – замечает Бергсон. – Легче легкого было бы показать, что мы употребляем это слово в значениях, которые не выводятся математическим способом одни из других» [501]. Эта логическая невыводимость одного значения из другого, по мнению самого философа, отличает всю совокупность значений его качественных понятий, скажем, от привычной множественности значений «сущности» и «существования» у Спинозы, «формы», «потенции», «акта» у Аристотеля.

Теперь самое время задать вопрос, какие признаки свидетельствуют о том, что мы действительно применяем интуицию, а не идем на поводу у своих рациональных способностей. Акт интуитивного постижения чего бы то ни было требует, по Бергсону, внутреннего усилия sui generis: усилие есть индикатор применения метода интуиции [502]. Поэтому, прилагая такое усилие для охвата смысловой целостности образа-понятия, мы посредством нашей интуиции восходим к интуиции философа, которая и является залогом смыслового единства образа-понятия при качественной множественности излучаемых им смыслов.

Тут мне хотелось бы привести контраргументы Г. Башляра, в умопостроениях которого сквозит плохо скрываемое недовольство полномочиями интуиции в философском поле бергсоновской концепции; и меня не оставляет уверенность, в частности, в том, что Башляру не пришлось бы по вкусу усилие в качестве индикатора действия именно интуитивного метода. Характеризуя специфику рационального познания как «тахологос» («быстроумие»), Башляр апеллирует к «научной мысли», активизирующей, по его мнению, «все интеллектуальные способности человека»; причем активизация эта касается в первую очередь «психической деятельности», вследствие чего Башляр естественно переходит к разговору о «временной ткани научной мысли» [503]. По сути, ученым предлагается череда неявных противопоставлений. Так, способ контакта с миром, основанный на «ясном и четком» рационалистическом мышлении, оказывается в приоритете перед тем способом, который проистекает из очарования «эмпиризма интимной длительности времени». Далее, «подлинный характер переживания времени» связывается с «напряжением мысли» , возникающим «в момент рационализации познания», а подобному же напряжению, касающемуся познания интуитивного, по умолчанию отказывается в существовании (в этом познании «воля и разум фактически не участвуют»). Наконец, в первом из описываемых случаев говорится о «глубоком уровне нашего бытия», а во втором – лишь о «поверхностных, мимолетных <���…> впечатлениях» [504].

Лично мне приведенные противопоставления совершенно не импонируют, и вовсе не потому, что я отношусь к поклонникам бергсоновской концепции. Во-первых, трудно не увидеть, что усилие усилию рознь. Собственно рациональное мышление, естественно, требует значительного усилия, но этот факт никоим образом не опровергает необходимости усилия при актуализации интуитивного метода: для всякого метода – свое, особенное усилие. Активное созерцание мира вокруг, вживание в каждое движение, пристальное всматривание, вслушивание, в попытке восприятия жизни «как она есть», – все это сопряжено с не меньшим напряжением и не меньшей интенсивностью работы мышления, чем контакт с миром на основе ratio.

Во-вторых, Башляр, кажется, приписывает интуиции совсем иную природу, нежели Бергсон: из башляровских построений следует, будто интуиция есть некое чувство, даже скорее «мимолетное» ощущение, скользящее по поверхности жизни, наподобие легкой ряби на озерной глади. Но ведь, исходя из бергсоновского учения, интуицию гораздо более справедливо уподобить, скажем так, концентрированной мыслительной энергии, проникающей в подводные глубины и пронизывающей насквозь всю толщу длительности (в бергсоновской концепции, в противоположность тому, что о ней говорит Башляр, истинная длительность обладает глубинным измерением, поскольку формируется сосуществующими и притом взаимопроникающими психическими процессами, переживаниями, воспоминаниями и т. п., «наслаивающимися» друг на друга в одновременности). Более того: коль скоро в своих основополагающих работах Бергсон неоднократно подчеркивает, что интуиция не является чувством, а выступает функцией мышления (интеллекта в широком смысле слова) [505], следовательно, разум и интуиция в равной мере относятся к мыслительной деятельности. Уже поэтому напряжение и волевое усилие, сопровождающие акт рационального познания, не могут аналогичным образом не сопрягаться и с актом познания интуитивного. Наконец, как мне кажется, Башляр совершает подмену понятий в своих рассуждениях: превознося сперва «быстроумие», говоря о «временной ткани научной мысли», он тут же соскальзывает, незаметно для самого себя, в зыбкую область бытия человеческой души, связывая научную мысль с «подлинным характером переживания времени человеческой душой» [506]. Но, так как идеалом Башляра служит ясность, не стоит, наверное, смешивать разговор о душе и имманентном ей существовании времени с разговором о деятельности ума.

Обобщая сказанное, стоит помнить, что конституирование усилия в качестве признака применения интуитивного метода не отменяет наличия иного по своим свойствам усилия, присущего рациональному методу мышления, и что в обоих случаях речь идет об интеллекте в широком смысле слова.

Вернемся, однако, к смысловой целостности образов-понятий. Смысловая качественная множественность есть также единство, – «богатое и обильное единство, единство континуальности, единство нашей реальности, а не… абстрактное и пустое единство – итог наивысшего обобщения…» [507]. Привычные понятия восходят к одному предзаданному понятию или первопринципу, вбирающему их все в их раздельности и самозамкнутости, – и дедуктивно выводятся из указанного первопринципа по нашему желанию. Напротив, качественные новые понятия приводят к единству индуктивно, и это единство рождается, обогащается в процессе становления на наших глазах: «невозможно полагать его исходно в качестве принципа» [508]. Недаром во «Введении в метафизику» Бергсон называл обретенное единство «живым», «изменчивым» и «подвижным», в противоположность «неподвижному» «чистому» единству понятийных конструкций [509]. «Бергсон часто представляет интуицию как простой акт. Но с его точки зрения простота вовсе не исключает качественную и виртуальную множественность, разнообразие направлений, в которых последняя актуализируется, – комментирует Делёз. – Значит, именно в этом смысле интуиция подразумевает множество аспектов и многообразные несводимые друг к другу точки зрения» [510].