Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

Думается, что символизм не научный (рациональный), а близкий художественному, действительно пронизывает тексты Бергсона. И этот имплицитный символизм противоположен тому, который был раскритикован философом. Но близость художественному символизму вытекает не из воззрений Бергсона на искусство, а из сущности и характера его философии. Вернее, скажем так: некоторые высказывания Бергсона об искусстве позволяют проводить параллели с воззрениями на искусство поэтов, художников и музыкантов-символистов – современников философа. В частности, символ, как его понимали мастера искусства рубежа веков, выполняет такую гносеологическую роль и обладает такими особенностями трансляции смысла, которые в полной мере соответствуют бергсоновской имплицитной концепции искусства, хотя Бергсон нигде не говорит о том, искусство какой эпохи он подразумевает. Однако если и говорить о символизме самой концепции Бергсона, символичности реальности, как она предстает в его учении, то здесь дело не в «художественных символах», а в символичности самого процесса смыслообразования и жизни la duree.

Речь идет о том, что рождающийся смысл, касающийся какой-либо стороны реальности, фонтанирует все новыми нюансами, никогда не обретая завершенности и самотождественности; однако это все тот же, а не иной, смысл, все та же длительность, и в этом отношении тождество сохраняется. Эта тождественность и одновременно не-тождественность себе и позволяет говорить о символичности [556].

Выше уже упоминалось о том, что означаемое и означающее в качестве компонентов, связанных жестко детерминистической связью, неприменимы к реальности, рисуемой Бергсоном. Поэтому прав был Н. Лосский в своем утверждении, что здесь нет «причинности, как, логического тождества» [557]. Лосский говорит в данном случае о реальности душевной жизни, но, как доводилось уже убедиться, для Бергсона реально лишь то, что переживается: переживаемые нами длительность, жизненный порыв, творящие силы мироздания. Поэтому вся реальность становится причастной нашей душевной жизни как потоку переживаний, потоку la durée [558]. «…Тожество есть основной закон нашего рассудка. В душе же, наоборот, всякое ощущение есть нечто личное, индивидуальное и живое, которое всегда находится в процессе преобразования, которое вновь возвращается обогащенным и всегда в несколько изменившемся виде» [559]. Это замечание Р. Кронера прекрасно объясняет, что если реальность существует лишь в длительности, а длительность есть изменение, – то необходим постоянный прирост смысла и его саморазвитие, исключающее всякое тождество в виде безапелляционной выводимости означающего из означаемого, следствий из причин [560].

Понятно, что такой прирост смысла и его видоизменения происходят не только за счет его самораскрытия, но и за счет взаимопроникновения компонентов реальности или взаимодополняющих точек зрения, как уже приходилось отмечать. У. Джеймс онтологический выход за пределы самотождественности прямо выводит из взаимопроникновения частей чувственного потока, резюмируя: «…самая незначительная вещь есть, выражаясь языком Гегеля, „иная по отношению к самой себе“ в самом полном смысле этого термина» [561].

Расценивая указанную онтологическую модуляцию исследуемых предметов как следствие взгляда на мир, Юшкевич упирается в проблему агностицизма: «Не будь в становящемся, при всей его динамичности, каких-то элементов или какого-то аспекта повторения, познание было бы невозможно. Действительность можно было бы в этом случае жить, но нельзя было бы ее познавать. На самом же деле, бытие все сплошь пропитано повторениями, хотя в то же время оно и вечно иное» [562]. Конечно, проблема нешуточная: ибо мы помним, что сам Бергсон постулировал возможность достижения абсолютного знания о реальности, и не только посредством интуиции, а и с помощью интеллекта.

Но если «жить» неотделимо от «познавать»? «Действовать на что-либо значит некоторым образом войти в него, но это было бы равнозначно выхождению из самого себя и превращению в другое, что является противоречием, и т. д. Однако каждый из нас есть в этом смысле иной по отношению к самому себе и жизненно знает, как совершить тот трюк, возможность которого отрицается логикой» [563], – так Джеймс утверждает примат чувственного опыта над интеллектом. И именно указанное наличие познающего субъекта во всей его тождественности и не-тождественности себе выступает гарантом самого существования абсолютного знания (что не отменяет в принципе Кантовой недостижимости его; ведь возможность существования подобного знания вовсе не гарантирует наличную данность такового существования, а тем более – реальное обладание этим существованием).

Мерло-Понти вообще считает главным открытием Бергсона то, что «абсолютное знание не парит в пространстве, оно всегда кому-то присуще. <���…> Именно потому, что в данном случае я совпадаю и не совпадаю с собой, опыт способен распространиться за пределы того частного бытия, каковым я являюсь» [564]. Вот почему Бергсон и Джеймс имеют полное право не только утвердить гносеологическую функцию интуиции (Бергсон) или чувственного опыта [565](Джеймс), но и постулировать непримиримость интеллектуалистической логики и чувственного опыта как «двух путей познавания» [566]. «Различения в логике могут проявлять в любой мере свою изолирующую силу, в жизни различные вещи могут находиться, и действительно находятся, в непрестанном общении» [567], – заключает Джеймс.

Итак, невозможно оторвать жизнь от процесса познания. И если все сказанное, говорит Джеймс, «звучит, как внутреннее противоречие» [568], то это не значит, что перед нами реальное противоречие. «…Так как непосредственные факты не высказываются вовсе, а просто суть, пока мы не переведем их на понятия и не дадим им имени, то противоречие зависит только от формы дискурсивности, заступающей место формы реальности» [569], – думается, в этом пункте мы вполне можем признать правоту Джеймса.

Но постулирование нераздельного единства жизни и познания не есть ли утверждение их сущностного соответствия (correspondance) друг другу? Мы можем сказать, что соответствие жизни познанию проявляется у Бергсона и Джеймса именно в процессуальном аспекте: в глагольных формах «жить» и «познавать». Однако эта укорененность процесса познания в самой жизни во всех ее планах (а не только лишь процессуальном) разве не дает права предположить, что познание, равно как и жизнь, неотделимо от существования и бытия в целом? В таком случае гносеология сближается с онтологией посредством их взаимной обусловленности как взаимного соответствия. По крайней мере, наши гносеологические устремления могут достичь цели лишь постольку, поскольку они исходят из нашего целостного (внутреннего и внешнего) опыта реальности.