Константин Богданов - Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры

 Загарин – псевдоним Л. И. Поливанова.

 Об исключительной популярности романов Гюго, и в частности «Собора Парижской Богоматери», в России 1830-х гг. см.: [Achinger 1991: 356–361; 380–387].

 Гробница (Из «Principes philosophiques de Veiss») // Вестник Европы. 1820. № 6, март. С. 98–103. В начале XIX в. «Философские, политические и моральные принципы» Вейса, откуда был взят отрывок для «Вестника Европы», были исключительно популярны в Европе. На русском языке сочинение Вейса было издано дважды: в С.-Петербурге в 1807 г. под заглавием «Начала философии» (в переводе Струговщикова) и в Москве в 1837 г. (в переводе Реслера).

 Об иконографическом «культе смерти» в Европе XVI–XVIII вв.: [Bilder der Todes 1970; Llewellyn 1991: 1500–1800; Арьес 1992] (иллюстрированное приложение к этой работе: [Aries 1983]).

 См. также каталог выставки: [Tanz der Toten-Todestanz 1998].

 В европейской культуре дискурсивные истоки последнего сравнения авторизованы, кстати сказать, уже Гераклитом: «Трупы на выброс – хуже дерьма» (76DK). В русской литературе XIX в. афоризм Гераклита едва ли не буквально перефразирует А. Сухово-Кобылин устами героя в «Смерти Тарелкина» (1868): «А что тело? – Навоз – потроха одни» [Сухово-Кобылин 1869: 419].

 Другие примеры: [Повести 1964: 43–46].

 Изображение и текст гравированы во второй половине XVIII в.

 Названный мотив – как в европейской, так и русской литературе – будет продуктивен и позже, см. его, напр., у Г. Гейне («Атта Тролль». Гл. 21), И. С. Тургенева (стихотворение «Черепа», 1878).

 Применительно к западноевропейской культуре: [Pörksen 1986: 245–260]. Литературные изображения «плясок смерти» дополняются художественными: см., напр.: карикатурный рисунок 1824 г. неизвестного художника, сохранившийся в имении Олениных Приютино: «Пляска со Смертью княгини Натальи Голицыной, прозванной la Princesse moustache, которая, проживши до 102 лет, в жестокой была претензии на Провидение за несправедливость, давши ей прожить так мало» (репродукция рисунка: [Оленина 1999]). Н. П. Голицына послужила А. С. Пушкину прототипом старой графини в «Пиковой даме».

 Оксюмороническую обратимость живого и мертвого в «Мертвых душах» замечательно описал Андрей Белый: [Белый 1934: 93, 191–192]. См. также: [Манн 1978: 28–74]. О возможном влиянии на Гоголя барочной эмблематики memento mori: [Shapiro 1984: 176–180]. У нас нет уверенности, что, давая своему роману название «Мертвые души», Гоголь не более чем вышучивал романтическое словоупотребление (например, строку «Мертва душа моя» из «Элегии» Баратынского). Обсессия Гоголя на теме смерти кажется слишком серьезной, чтобы увидеть в его «кладбищенской» терминологии только критику предшествующей традиции (см., впрочем: [Гончаров 1989: 25 и след.]). Если даже это и критика, то критика культуры, к которой принадлежал сам Гоголь [Смирнов 1994: 80].

 Поэтому, на мой взгляд, в исторической ретроспективе эпоха Просвещения может рассматриваться как отправная для идеологических и научных стратегий современной медицины, равно способствующей «виртуализации» человеческого тела и его медикализованному «присвоению». Жак Аттали описал роль соответствующих стратегий в современной медицине как реализацию «каннибалического порядка» идеологии. Развиваясь в направлении все большей специализации, медицина все в меньшей степени имеет дело с телом человека и все в большей – с его частями и знаками. В этом процессе означающее подменяет означаемое, тело уступает место протезу, человек отчуждается от тела и, соответственно, «поглощается» в качестве жизни-как-объекта, означенного и комбинируемого идеологией товара [Attali 1979].

 Подробнее о М. М. Биерон см.: [Boulinier 2001: 411–425]. О традиции воскового моделирования анатомических препаратов: [Lemire 1987].

 Впоследствии благодаря Оленину в Академии художеств был введен курс анатомии; при Оленине этот курс читал И. В. Буяльский. В XVIII в. в натурном классе «старой» Академии художеств (в доме И. И. Шувалова) преподавал анатом доктор М. Шенк [Семенова 1998: 68].

 Постижение природы, ведя к апофатическому озарению, дает, таким образом, дополнительные аргументы в обоснование гиперлогического знания и «правды» невыразимого [Иванов 1898: 389–393]. История восприятия шеллингианских идей в области эстетики позволяет поэтому, несомненно, с большей определенностью сформулировать экстенсивную тематизацию мотивов молчания в европейской и, в частности, русской литературе первой половины XIX в. (см.: [Богданов 1998]).

 О Велланском см.: [Филиппов 1894: 139 и след.; Левин 1895: № 26, 27, 28; Веселовский 1901: 6–19]. Г. Г. Шпет называет Велланского «первым проповедником идей Шеллинговой натурфилософии» [Шпет 1989: 133], а П. Н. Сакулин – «святым фанатиком натурфилософии» [Сакулин 1913: 131]. О Павлове см.: [Сакулин 1913: 115–127]. О восприятии и значении философии Шеллинга в русском обществе 1820–1830-х гг.: [Иванов-Разумник 1911: 248–254; Setschkareff 1939; Коyrе 1950: 137–152; Философия Шеллинга в России 1998].

 См. также: [Полевой 1888: 85–86].

 См. также: [Cornwell 1986: 91–114].

 Упоминаемый Одоевским Юстус Христиан фон Лодер (1753–1832) – немецкий врач и анатом, работавший в Москве и пользовавшийся широчайшей популярностью (о нем: [Müller-Dietz 1995: 72–79]). С именем Лодера фольклорная традиция связывает, кстати сказать, рус. слово «лодырь» – якобы так в просторечии называли пациентов возглавляемого Лодером военного госпиталя.

 «Isis» oder encyklopädische Zeitung von Oken. Jena, 1817. S. 985. – Цит. по: [Штейн 1927: 203].

 Врачом и мистиком был, в частности, пятигорский доктор Мейер, послуживший Лермонтову прототипом доктора Вернера в «Княжне Мэри». Известно об увлечениях Мейера де Местром и Сен-Мартеном [Сакулин 1913: 374]. В характеристике Лермонтова Вернер – «скептик и материалист, как почти все медики, а вместе с этим поэт» [Лермонтов 1957: 268]. В популяризации «медицинского мистицизма» в России заметную роль сыграло сочинение доктора Ястребцова, сочетавшее убеждение автора в зависимости пользы врачевания от твердости веры («Исповедь, или Собрание рассуждений доктора Ястребцова». СПб., 1841).

 Заметим, что общефилософская позиция Одоевского схожа с позицией Гёте, также отдавшего дань анатомическим исследованиям; см.: [Bardeleben 1892: 163–180].

 Отождествляя философию с медициной, а телесный «микрокосм» с природным «макрокосмом», Павлов бессознательно повторяет излюбленную уже масонами идею о соответствии человеческих «стихий» стихиям «внешней натуры». Риторика масонских трактатов конца XVIII в. буквально предвосхищает язык натурфилософии: «Никто не может быть истинным медиком, не сделавшись прежде истинным философом. Ибо из истинной философии почерпаются познания макрокосма, без основательного познания коих нельзя быть врачом. <���…> Что происходит в микрокосме, то же самое творится в макрокосме» (Amor proximi. Л. 11, 16. – цит. по: [Вернадский 1917: 149, 212]. Среди подразумеваемых Павловым «врачей-эмпириков» следует, вероятно, видеть профессора Московского университета М. Я. Мудрова (слушавшего вместе с Велланским Шеллинга в Вюрцбурге в 1803 г.), профессора Московского университета и московского отделения Медико-хирургической академии И. Дядьковского и профессора Петербургской медико-хирургической академии К. Удена. Все названные медики (современники Павлова) были убежденными защитниками эмпирических методов в медицине и критиками шеллингианства и натурфилософии [Философия Шеллинга в России 1998: 346–350].