Марина Самарина - «…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего

Музыка также связывает Целебеево с Гуголевым и противопоставляет Лихову. В Целебееве музицирует попадья. Помимо исполняемого на гитаре по просьбе выпившего мужа «Персидского марша», по собственному желанию на стареньком пианино играет она вальс «Невозвратное время», и каждый из присутствующих, включая Дарьяльского, вспоминает о прошлом. В Гуголеве Катина игра на рояле на время возвращает невозвратное время баронессы: «Грянула где-то там рыдающая гамма звуков: это в доме Катя села за рояль… и встали тут аккордами старухины прожитые годы…» – и купца Еропегина. Последнему – единственному – музыка говорит и о будущем, предсказывая смерть, неизбежность исчезновения: «…грянула где-то там волна изрыдавшихся звуков… и мукомол вздрогнул: полна жизнь еропегинская… а куда всё слетит? Пролетит и он, Еропегин, в свою пустоту со своей полнотой жизни…». Лихов же немузыкален, а городской «хор трубачей», который «усердно ревел марши в воскресный день» в «градском увеселительном саду», в контекcте романа можно рассматривать как некое подобие семи ангелов, в трубы трубящих и тем самым, согласно Откровению Иоанна Богослова, возвещающих о конце света [31] Новое время, будущее связывается в романе со звуками гармоники, долетающими в Гуголево от проходящих мимо парней, возможно целебеевских (в первой главе Белый упоминал о гармошке, которой «найдется место» на большом целебеевском лугу). .

Вообще Лихов – место смерти Дарьяльского – потусторонний город: располагается за Мертвым Верхом «и будто бы за небом». Лихов кажется призрачным, миражным: «И к Лихову подходили путники, к Лихову, а Лихова не было и помина на горизонте, и сказать нельзя было, где Лихов; а он – был. Или и вовсе никакого Лихова не было, а так всё только казалось и притом пустое такое…» – и не принадлежит к «богоспасаемым» городам, т. е. лишен божественной защиты. Возможно, это город, который испытал на себе гнев божий: название его происходит от слова «лихо», т. е. зло.

Типичные представители Запада и Востока в романе – люди почтенного возраста, тогда как стариков среди целебеевцев нет. В описаниях Еропегина и баронессы не раз звучит мотив смерти: «Так сидели они и смотрели друг на друга – старик смотрел на старуху; сожженными казались оба трупами собственных жизней… души обоих равно были от жизни далеки» (165). И хотя конфликт между Востоком и Западом Белый решает в пользу последнего (Еропегин приезжает, грозя разорить баронессу, но восточной хитрости противостоит западная образованность: купцу приходится иметь дело с сенатором, баронессиным сыном, и Еропегин вынужден сдаться), да и западный образ жизни представляется более здоровым (и баронесса, и Еропегин – «трупы собственных жизней», но баронесса старше: её сын – ровесник Еропегина), будущего, по мнению писателя, не стоит искать ни на Западе, ни на Востоке: фамилия барона указывает на могилу [32] Долгополов Л.К. Символика личных имен в произведениях Андрея Белого // Культурное наследие Древней Руси. – М., 1976. – С. 352. , «детишки» Еропегина в Лихове не показываются.

Таким образом, несмотря на все существующие между ними различия, Восток и Запад, в понимании Белого, во многом похожи и в главном уступают России. «Серебряным голубем» вопрос о выборе между ними писатель снимает, говорит о необходимости отказаться от преимущественной ориентации на любое из этих начал и попытаться найти свой особый, российский путь. Эту задачу пытается решить герой романа Дарьяльский, поселяющийся в Целебееве.

Автор называет героя, бродящего «средь полей», «странником», «со странными своими, не приведенными к единству мыслями» (68). Между тем современникам Белого герой «Серебряного голубя» вовсе не должен был казаться странным. Как типичный молодой интеллигент начала XX века, Дарьяльский отвергает традиционное христианство: «уже с детства он объявил отцу, что и в Бога не верит, в доказательство чего вынес из своей каморки образ и шваркнул в угол…» (67) – и ищет новой религии. А то обстоятельство, что Дарьяльский «молился красным… зорям и невесть чему, снисходящему в душу с зарей…» (67), делает героя человеком из ближнего круга автора, который и сам, не будучи, правда, «нехристем», к заре в начале века относился по-особому.

«В 1900–1901 годах “символисты” встречали зарю, – писал А. Белый в «Воспоминаниях о Блоке», – их логические объяснения факта зари были только гипотезами оформления данности… переменялись гипотезы; факт – оставался: заря восходила и ослепляла глаза…» [33] Белый А. Воспоминания о Блоке. – М., 1995. – С. 23. . Впечатления от зари как природного явления, в первые годы нового века поразившего необычайной интенсивностью цвета, приобретали в глазах будущих символистов значение предвестия грядущих глобальных перемен: перехода от тьмы к свету и, возможно, обратно («борьбы света с тьмой», как определил Белый), сошествия неба на землю. Но и это было не всё. «В 1901 году… – вспоминал А. Белый, – мы старались связать звук зари с зорями поэзии Владимира Соловьева; четверостишие Соловьева для нас было лозунгом:

Таким образом, заря для символистов – поклонников В.С. Соловьева – имела женственный, женский образ.

Далее в тех же «Воспоминаниях…» Белый называет зарю душой мира («“Она” – мировая душа, соединенная со словом Христа»), связывая тем самым этот образ уже не с поэзией только, но и с философией Владимира Соловьева, в космологии которого понятия души мира и Софии [35]занимают важное место.

В «Чтениях о Богочеловечестве» Соловьев, стремясь прояснить суть этих понятий, неоднократно дает им определения. «Душа мира, – пишет философ, – есть и единое и всё – она занимает посредствующее место между множественностью живых существ и безусловным единством Божества». «София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом божественного единства», «София есть идеальное, совершенное человечество», «выраженная, осуществленная идея». И всё же понятия Софии и Мировой Души в «Чтениях…» разграничиваются недостаточно, в связи с чем существует мнение, что они в этом сочинении тождественны, а будут разделены в более поздней работе “Россия и Вселенская церковь”» [36].

Не подвергая сомнению справедливость приведенного вывода в целом, заметим, однако, что отдельные места «Чтений…» показывают: философ чувствовал различность двух понятий. «Душа мира, – пишет Соловьев, – есть существо двойственное: заключая в себе и божественное начало и тварное бытие, она не определяется исключительно ни тем, ни другим и, следовательно, пребывает свободною… Поскольку она воспринимает в себя Божественного Логоса и определяется им, душа мира есть человечество – божественное человечество Христа – тело Христово, или София» [37](подчеркнуто мной. – М.С. ). То есть Мировая Душа, сама по себе «сила пассивная», «чистое стремление», может называться Софией, только соединившись с Логосом. Это хорошо поняли символисты, в частности Андрей Белый, писавший А. Блоку: « Душа мира есть существо двойственное » (Вл. Соловьев). Воплощая Христа, Она – София, Лучистая Дева; не воплощая Христа – Лунная Дева, Астарта, Огнезарная Блудница, Вавилон» [38].