Борис Дубин - Очерки по социологии культуры

Оба эти кратко намеченных здесь процесса – на уровне массовом и узкогрупповом – образуют сегодня границы существования групп, связанных с изданием, распространением и оценкой толстых журналов, границы культуры, фиксирующей и закрепляющей их ориентиры и приоритеты, конфликты самопонимания и напряженность отношений с другими. Это, конечно же, новые условия существования для всех. И сам факт, что прежние журналы и создающие их люди уже существуют в этих новых условиях и практически живут и ведут себя по-новому, представляется наиболее фундаментальным и куда более важным, чем их сожаления о прошлом лидерстве и страхи перед будущим исчезновением. (Это же можно сказать и о других группах, демонстративно отождествляющих себя с прошлым или соотносящихся с ним, не обращая внимания на то, что не только условия их существования, но и их восприятие этих условий и самих себя, весь код поведения и оценок уже изменились и они уже – субъекты этих изменений.) В этом смысле ни закрывание глаз на изменившихся себя, ни попытки заклясть понимание этого обстоятельства призывами к «сохранению» себя прежних либо «лучших сторон» или «вековых традиций» (и всегда без уточнения, в чем эти традиции заключены и чего эти стороны касаются) не кажутся продуктивной позицией для тех, чья задача – понимать происходящее и находить способы воплотить и донести до других это понимание. Воля к самоосуществлению и воля к реальности здесь равнозначны и в конечном счете означают волю к культуре, то есть – к многообразию и форме (но не к идеологии культуры, чья задача – навязывание единообразия диффузной «массе»).

Попытки как-то зафиксировать изменения вокруг и в себе в отдельных толстых журналах в последние месяцы время от времени предпринимаются как внутри редакций (структурные преобразования, кадровые перемены), так и на их страницах (открытие новых рубрик, имен и др.). Характерно, однако, что последние не вызывают откликов, полемики, продолжения развития и т. д. – всего, что характерно для развитой журнальной системы, – и в совокупности с первыми пока мало что меняют. Из перемен, которые внятны для внешнего, неангажированного читателя, наиболее явны в сегодняшней журнальной жизни, кроме утраты тиражей, пожалуй, следующие. Во-первых, это утрата регулярности («Звезда», «Юность», «Дружба народов» и др.) – важнейшей характеристики именно журнала, группа инициаторов которого сама членит и наделяет смыслом текущее время, поддерживая неотрывное к нему внимание. Можно назвать это потерей чувства времени – своего и общего. Во-вторых, это резкое снижение рецензионной работы и сокращение отделов рецензий и библиографирования. Здесь скрывается, конечно, и распад временных рамок идентификации (о чем говорилось), но и сужение общего поля действия и внимания, возможности сопоставления и анализа в каких-то твердых и понятных категориях. Можно назвать это потерей общего пространства (экономические аспекты происходящего здесь заслуживают отдельного разговора, но ситуацию не исчерпывают: она – более глубокая, смысловая). В-третьих, утрачивается структура журнала как целого, как воплощения единого замысла, программы, образа мира. Можно назвать это утратой формы и чувства формы. Все перечисленное вместе говорит, что журнал теряет собственно журнальные черты, сближаясь с альманахом, сборником, то есть книгой, и с книгами же на их, книжном, рынке для читателей и сопоставляясь, конкурируя (по насыщенности информацией, занимательности, цене и проч.). Выбор, как видим, чаще всего не в пользу журнала. Ссылка на трудности издания сегодня книг (и потому необходимости журналов для новых авторов, с одной стороны, армии писателей, которым грозит безработица, с другой, и публикации наследия «высокой», некоммерческой литературы, исторических материалов, с третьей), по сути дела, отношения к судьбе журналов не имеет, поскольку журнал при этом понимается лишь как технический способ донесения некоего печатного содержания, а не как культурная форма, именно этим и значимая; иначе говоря, смысл журнала утрачивается здесь даже его защитниками. Идет же защита собственного статуса, привычного существования и т. п.

Резюмируя, можно назвать наполнение нынешних «толстых» журналов – и в смысле идей, и в плане стилистики – эклектическим. Соединение привычного мировоззренческого и эстетического кода, прошедшего через несколько поколений журнальных авторов 1960–1980-х гг. от «оттепели» до «московской школы» и от деревенского очерка и новомировской критики до начатков полупризнанной тогда культурологии, с републикуемым авангардом и тамиздатом этих же лет и новыми постмодернистскими образцами производит, скорее всего без намерения авторов и издателей, впечатление пародии, а в социологическом смысле – сдвига к культурной периферии как области соединения уже «готовых» (в словоупотреблении Тынянова), отработанных значений и моделей. Собственно говоря, об этом же свидетельствуют и социологические исследования аудитории толстых журналов в последние два года: эти издания уходят в более пожилые и менее образованные группы, к служащим с гуманитарным образованием, или местному руководству среднего и низшего звена, отчасти – к инженерно-техническим работникам. Именно для этого слоя проблематизировано сегодня само существование образцов культуры как образцов, равно как и внятна известная традиционализация ориентиров и оценок во многих толстых журналах, об одиозно-почвенных и оголтело-державных уж и не говорю.

Как представляется, сохранять компоненты прежнего, патерналистско-просветительского миссионерства – в нынешнем самопонимании и адресации к другим группам – издателям и авторам сегодняшних толстых журналов можно лишь в глазах все более рутинной по вкусам аудитории и в достаточно узких масштабах. Не исключено, что сегодняшние тиражи – при сохранении редакционной политики в изданиях этого типа – по итогам первого полугодия и подписке на второе еще сократятся. Но в любом случае существовать им придется дальше на иных правах и в других условиях, чем раньше – и в годы перестройки, и до нее. От трезвого осознания этого обстоятельства для самих журналов будет зависеть все.

Сказанное ниже – нечто вроде постскриптума к статье «Журнальная культура постсоветской эпохи». Причем речь пойдет не о прибавлении эмпирического материала, хотя он – и достаточно объемный, но трудный для изложения и схватывания на слух – есть, а о более, по-моему, существенных сегодня уточнениях диагностического и отчасти – концептуального свойства.

1. Говоря об отсутствии литературного процесса, я смотрю на ситуацию глазами социолога и имею в виду самые привычные до недавнего времени представления о границах и структуре, преемственности и движении литературы , как они выражались в обыденной работе интерпретатора – журнального критика, обозревателя и рецензента, с одной стороны, историка словесности (включая ее преподавателя), с другой. Обычно в формах журнальной деятельности, обращенной к публике (а не чисто внутриредакционной), шло межгрупповое признание литературных новинок и их взаимная первичная сортировка (разметка по качеству). Далее они соотносились с идеологически представленным целым «текущего момента» и актуальной словесности, получая соответствующий знак надгрупповой авторитетности, а затем – сопоставлялись с ее историческими ресурсами и традициями, вводясь в ранг образцов. Период, за который литературная ситуация принципиально изменилась, по-моему, уместился в три, много – четыре года, примерно с конца 1987-го по конец 1990 – начало 1991-го.