Иван Толстой - Застолье Петра Вайля

Саше удалось соединить хобби с профессией, найти точный баланс между двумя этими, увы, далеко не всегда совпадающими, почти никогда не совпадающими сферами повседневности, они же – важнейшие категории бытия. В этом смысле Сашина судьба сложилась удивительно счастливо. То есть это он сам так ее сложил.

Программа: “Поверх барьеров”: Писатель на “Свободе”

Ведущий: Сергей Юрьенен

17 июля 1996 года

Лев Лосев.Петр Вайль – один из самых цивилизованных людей среди тех, кого я знаю. Еще мне очень нравится характер работоспособности Вайля. Большинство моих друзей не лентяи, но некоторые добиваются результатов, впадая в трудовую истерику. Вайль работает споро, доброкачественно и спокойно. Он все делает в срок, не подводит, не опаздывает на свидания. О таких цивилизованных русских людях и мечтал Чехов.

Лев Аннинский.Если термин “шестидесятники” впервые прилип к послевоенным мечтателям с легкой руки Станислава Рассадина, то всесторонне обосновал этот феномен Петр Вайль, написавший вместе с Александром Генисом замечательный портрет поколения. Портрет исполнен художественно, обертона перекликаются, картина несколько карнавальная и весьма веселая. Нетрудно уловить лейтмотив в музыке этой книги – наивность, иллюзии, самогипноз, жизнь под псевдонимами, опьянение игрой, вживание в роли, лунатическое воодушевление. И чем? Идеологической пустышкой, называемой “коммунизм”.

Отвечая Петру Вайлю должен признать: да, мы к этому термину прибегали всерьез, мы к нему были привязаны, им опьянены, очарованы. Пятясь от Сталина к Ленину, мы старались удержать коммунизм, его истоки были глубже Октябрьской революции, они тянулись из мировой истории, они были связаны с фундаментальными ценностями духа, с мечтой человечества, с опытом тысячелетий, с Афинами, с Иерусалимом.

Ах да, не забыть еще про Рим, про Третий Рим. Но ведь и эта сторона русской жизни, и этот опыт, и эта генная память коренилась в реальности, а вовсе не была занесена к нам в 1917 году.

Драма шестидесятников была в том, что весь их опыт, таившийся за вывеской коммунизма, весь духовный состав, построенный на примате идеи над материей, на коллективистских соборных ценностях фатально расходился с той задачей, перед которой ходом вещей оказалась страна, перед необходимостью рыночного дробления и собственнической индивидуальной ответственности. И, в конце концов, шестидесятники, преодолевая инстинктивный страх и внутреннее отвращение, на это решились.

Будущее покажет, останутся ли в памяти истории люди 60-х годов ХХ века и какими останутся. То ли как слабый розовый отсвет отошедшего багрового зарева, то ли как мимолетная блестка на изломе истории от трагического, разобщенного облика современного европейца, отброшенного к духовной гармонии Азии. Все эти формулы из книги Петра Вайля и Александра Гениса. Все факты и формулировки, на которые я опираюсь в споре с ними, я беру у них же, из их честной книги. Маленький поворот хрусталика и огромный материал, ими собранный, осмысленный и изложенный, становится живым и нужным вкладом в наше теперешнее самопознание. Спасибо Петру Вайлю.

Петр Вайль.Что до собственной эволюции, то говорить об этом – как пытаться совместить в себе Дарвина и лягушку. Но попробую. В общем, за последние лет десять я сильно подвинулся от жизни вторичной к жизни первичной. В молодости меня больше всего на свете интересовали книги, теперь – сама жизнь, она меня волнует куда сильнее любых книг, включая собственные. Поэтому, начав с литературной критики, я теперь почти совсем не пишу о литературе. Не интересно. Не нужны посредники. С возрастом, я думаю, возрастает доверие к себе. Не от самоуважения, а по необходимости. Чем человек старше, тем он менее социален, все более, в смысле мировосприятия, остаешься один на один с собой. Тут поневоле приходится доверять себе, больше некому. Отсюда и жанр эссе – такое свободное блуждание мысли по бумаге. Конечно, свобода относительная.

Опять-таки, в последнее время мне кажется куда более важной, чем прежде, композиция. Что за чем следует. Самое ужасное в литературе – монотонность. Это не компенсируется никаким содержанием, все равно будет скучно. Тут у меня были замечательные наставники, увы, покойные – Бродский и Довлатов. То есть они не просто показывали пример, а давали практические советы. По глупости я на них не очень-то обращал внимание, а теперь все чаще вспоминаю. Не знаю, получается ли, но стараюсь. Мне важнее стараться, чем анализировать результат.

Это, кстати, имеет прямое отношение к жанру эссе, которое и есть поиск, а не выполнение поставленной задачи.

Виктория Мунблит.Во всем, что он пишет сегодня, Петр Вайль значительно более жанр, нежели автор. И хотя существует соблазн назвать его произведения, к примеру, эссеистикой, верности в этом определении будет столько же, сколько, скажем, в обозначении Булгакова фантастом. Я бы сказала так: при всех своих американо-российских корнях Вайль есть жанр, дарованный русской словесности самим фактом объединенной Европы. Он так естественно не ощущает границ между странами, культурами, кухнями, что начинаешь понимать – границ этих и в самом деле нет.

Петр Вайль с легкостью европеянина (я подчеркиваю – европеянина, а не европейца, европеец – это житель континента, а европеянин – гражданин страны Европа), так вот, с легкостью европеянина он небрежно перебирает эпохи, аллюзии и даже милые с детства, устоявшиеся в сознании штампы.

Так, например, о Севилье и Толедо у него сказано, не могу себе отказать в удовольствии процитировать: “Либо фламенко, Инезилья и Маха полуобнаженная, коррида и всяческая кумпарсита, либо – аутодафе, гофрированный воротник, Сид, замковые ворота и всяческое идальго”.

Он плотояден, Петр Вайль, и барственно небрежен в своих отношениях с Ирландией, Англией, Испанией, Францией. И несмотря на то, что Европа дана Вайлем через все русские ассоциации, цитаты и даже воззвание напрямую к запахам советского нашего детства, – несмотря на все это Петр Вайль продолжает функционировать в неких общеевропейских рамках, даже когда пишет о Чечне или Дальнем Востоке. Слишком уж мало во всем этом трагического надрыва и слишком много интеллектуального блеска, чтобы считать это только русской прозой.

Сергей Гандлевский.Петр Вайль занят прошлым и настоящим. Его равнодушие к прогнозированию я бы не торопился объяснять слабостью воображения. Скорее всего, он, как один из героев Достоевского, полюбил жизнь прежде, чем смысл ее. Более того, каждый раз, когда напрашивающееся обобщение трещит по швам, концы не сходятся с концами, писатель не обескуражен, а рад. Чего-то такого он от жизни и ожидал и не собирается подгонять ее под ответ. Не частые и во взрослом человеке живость, умение глазеть, деятельно бездельничать, любопытствовать лишают Вайля такого комфортного и конформного взрослого самочувствия, как снобизм.