Матвей Любавский - Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно

Время создания и чтения курсов эпоха, хранившая памятные отголоски революционной бури 1905–1907 гг., не могла не обратить внимание историка на такую проблему, как народные движения в феодальной России XVII–XVIII вв. (восстания и крестьянские войны). Давая им характеристику, Любавский отмечает объективную основу, причины этих социальных взрывов.

Ограничение свобод и прав «крестьянской массы» и стремление уничтожить донское казачество «ненавистным правительством» Годунова привело к грозным событиям начала XVII в. Движение Болотникова в этих событиях явилось, по мнению историка, «войной низших классов общества против высших» [380] Там же С. 193. . Смута вполне определенно «приняла характер гражданской войны, междоусобия различных общественных классов» [381] Там же. С. 213. . При этом историк верно указывает на причину непрочности «войска Болотникова»: в нем произошло соединение на время «социальных врагов, которые расходились в самых существенных интересах». Повсюду в это время шла «война имущих против состоятельных» [382] Любавский М. К. Русская история XVII первой четверти XVIII вв. … С. 284. .

Движением, направленным против «правящих классов», был мятеж 1648 г. в Москве [383] Там же. С. 90, 185. . Ясно выраженный «противогосударственный характер» носило движение («бунт») Стеньки Разина «естественное последствие страшного давления государства на народную массу» [384] Там же. С. 21. .

Таким образом, «непомерное обременение народной массы» вследствие огромных затрат государства на войны, внешнюю политику, преобразования признаются основной причиной ее тяжелого положения и недовольства в XVIII в. Оно же в совокупности с утверждением крепостного права явилось причиной «крестьянских мятежей» XVIII в., в том числе и носившего антигосударственный характер «движения» Е. Пугачева, которое «грозило всему установившемуся общественному порядку» [385] Там же. С. 28. . В лексиконе историка появилось даже слово «революция» [386] Там же. С. 38. , правда, понимаемое им всегда лишь как быстрый, насильственный переворот. Но значит ли это, что Любавский расценивал народные движения как явления положительные и прогрессивные? Отнюдь нет. Об этом свидетельствует как терминология, применяемая для характеристики восстаний и восставших («бунт», «мятеж», «чернь», «воры»), так и отрицательное отношение к этим вспышкам народного гнева как явлениям прежде всего антигосударственным. Страх перед революцией, боязнь развала государства этой «надклассовой» организации, признанной по своей природе реализовать идею «общего блага», осуществлять социальное равновесие в обществе, как видим, явственно отразились и в исторических представлениях ученого.

Лекционные курсы М. К. Любавского по истории феодальной России, созданные в тот период жизни, когда в области политики и идеологии ясно обозначался поворот от революции к реакции, являются наглядным свидетельством методологического кризиса, в котором оказалась русская либеральная историография накануне Октябрьской революции. В курсах Любавского он проявился прежде всего в подчеркнутом эмпиризме, предопределившем эклектизм ряда его концептуальных решений. Слабое внимание к изучению экономики, недооценка роли народа как субъекта истории, выдвижение на первый план государства все эти характерные черты «государственной» школы предопределяли неспособность историка найти исторические предпосылки тех событий, которые составляли содержание современной ему эпохи.

В курсах отразились и общественно-политические взгляды ученого, представителя того либерально-монархического, оппозиционного центра, который после Революции 1905–1907 гг. пошел на сближение с официально-охранительным направлением в русской историографии. Искаженное позитивизмом восприятие русской истории оказало ему плохую услугу в оценке русской действительности 1905–1907 гг. Совершившаяся в октябре 1917 г. социалистическая революция ознаменовала окончательный крах прогностических попыток позитивистской историографии. А между тем позитивистские оценки истории, как был убежден Любавский, должны были быть главными основаниями «практической политики» [387] Любавский М. К. Русская история XVII первой четверти XVIII вв. … С. 90. .

Однако в курсе лекций М. К. Любавского по «Древней русской истории» видно и другое в условиях кризиса буржуазной исторической науки ее развитие не прекращалось, а в рамках разработанных ею концепций исторического развития отдельные его стороны могли находить более или менее верное освещение. Это особенно ощутимо в тех местах курса, где историк акцентирует свое внимание на «материальных» факторах истории географическом и экономическом. Продуктивную постановку и решение ряда крупных вопросов истории феодальной России во многом определяло широкое использование ученым данных большого комплекса источников, результатов специальных историко-географических исследований, сравнительно-исторического метода. Любавский сумел сказать новое слово, продвинуть вперед исследование ряда проблем отечественной истории. К числу его творческих достижений можно отнести, например, понимание им истоков древнерусской истории отнюдь не как начала Древнерусского государства; наличие историографических экскурсов по рассматриваемым вопросам, наблюдения и выводы о многоукладности восточнославянского быта в начале IX в. В исследование Киевской Руси историк внес ряд интересных наблюдений: 1) о неповсеместности разрушения родовых союзов у восточных славян в эпоху активных миграций (VII–IX вв.); 2) о федеративном устройстве Киевской Руси IX–XI вв.; 3) о роли географического фактора в эпоху феодальной раздробленности; 4) о преобладании земледелия над торговлей со второй половины XII в. Не приняв версию Ключевского, он пришел к выводу об отсутствии глубокой пропасти между Киевской и «удельной» Русью, иначе, более верно, чем Соловьев и Ключевский, решая вопрос о влиянии татаро-монгольского нашествия на Русь. В вопросе о наличии феодализма на Руси М. К. Любавский, вопреки господствующим в историографии взглядам, поддержал выводы Н. П. Павлова-Сильванского. В трактовке проблемы централизации Русского государства обосновывал «демографическую» концепцию «возвышения» Москвы. Все вышесказанное не позволяет оценить курс по «Древней русской истории» как компиляцию, хотя эклектизм его методологических установок и зависимость от «схемы» русской истории В. О. Ключевского очевидны.

Компилятивность в гораздо большей степени характерна для лекционных курсов по истории России XII–XVIII вв. В историографическом плане они представляют интерес в основном как источники, отражающие общественнополитические и исторические взгляды М. К. Любавского в эпоху русских революций начала XX в.