Алексей Поликовский - Ночь Ватерлоо

Такие люди, как генерал Брайер, вступивший на военную службу взрослым человеком в тридцать один год, были белыми воронами в обществе этих пропахших порохом решительных людей, воевавших чуть ли не с детства. Но и у генерала Брайера, воевавшего с 1800 года, хватало военных впечатлений, полученных при Аустерлице, в Испании и в Германии.

Маленький человек с оливковым цветом лица (некоторые, однако, говорят, что он почти всегда был бледен), зорким взглядом и энергичным жестом, герой великих битв, владелец треугольной шляпы и знаменитых «сапог итальянской кампании», которые он то терял, то находил, зачаровывал меня в те далекие годы, когда вся моя маленькая детская жизнь делилась на-двое, словно свет и тень. Тенью был мир, называемый теперь «реальным», мир прочной советской мебели, черно-белого телевизора, иссушающей мозги школы, мир кондовый и дубовый, бессмысленный и лживый, в котором я не хотел жить. Другой мир, который сейчас назвали бы «виртуальным», сиял восхитительным светом у меня в душе, и в этом мире блестящий человек в сером сюртуке бил на полях сражений многочисленных тупых, косных, напыщенных и лживых людей, которых и я встречал в жизни. Я читал и перечитывал книгу Тарле в голубом твердом переплете с золотым тиснением на обложке. Наполеон восхищал меня красотой своих жестов, драматической позой и героической жизнью. Один против всей Европы, герой против посредственности, ясный ум против косности всеобщих понятий – он был так непохож на унылых политиков настоящего, погрузивших мир в скуку, так непохож на жестоких правителей недавнего прошлого, опутавших Европу колючей проволокой и уставивших ее концлагерями. Время Наполеона было чистой романтической мечтой, люди вокруг него – пестрый красавец Мюрат, безупречный храбрец Ланн, отчаянный солдат Ней – противостояли и противоречили той заурядной подлости жизни, которую я уже знал в мои четырнадцать лет.

В детстве я разыгрывал его битвы, расставляя моих многочисленных оловянных солдатиков в точном соответствии с диспозициями Аустерлица, Ваграма, Фридланда, Бородино и Ватерлоо. Я читал, зачитывался, упивался описаниями, представлял, воображал, сочинял и в результате жил в сияющем мире безупречного героизма, в котором убитые, конечно, были, но не было ни вывороченных внутренностей, ни вытекших мозгов, ни орудующих зубчатыми пилами хирургов, ни трупного запаха над огромными полями. Это была в моем представлении идеальная война для идеальных людей. Остальные, которых убивали, не то что не имели значения… я просто о них не думал. Они падали с пулей в груди и оставались лежать, как необходимая бутафория для героических сцен, в то время как французская кавалерия уносилась над ними вдаль, не касаясь их копытами. Задолго до того, как я побывал на Бородинском поле, я выучил его наизусть в моих военных фантазиях. Удар Наполеона под Аустерлицем я изучил во всех подробностях, и больше всего, конечно, меня восхищало его хладнокровие в тот момент, когда медленные колонны русских и австрийцев совершали грозное обходное движение, а он наблюдал за ними с вершины холма, приложив к правому глазу маленькую подзорную трубу. «Сир, нас обходят, не пора ли? – Подождите, пусть обходят… подождем еще двадцать минут», – отвечал он, и я не знал, чем больше восхищаться: его спокойствием или удивительным чувством, позволявшем ему сопрягать время и пространство.

Ватерлоо, хоть и было его концом, в каком-то смысле было одновременно началом. На поле Ватерлоо Наполеоновская мечта рухнула с грохотом и треском, но одновременно распахнулся в новое сияющее измерение Наполеоновский миф. Этому человеку, убившему для удовлетворения собственного тщеславия пять миллионов человек, удалось заронить в душу потомков странную горечь и тоску по несбывшемуся. Наполеон, профессиональный убийца и искоренитель всякого мира, сумел создать у людей впечатление, что в истории была другая возможность развития. Так это или не так? Кого спросить об этом, чтобы получить ответ, очищенный от вредных примесей корысти и тщеславия, лжи и самолюбования? Я ехал на поле Ватерлоо со странной надеждой, что там, на этом поле, тихо раскинувшемся посреди сытой спокойной Бельгии, окруженном со всех сторон мирной Европой, сумею наконец понять то, что всегда так хотел понять.

Главная улица Ватерлоо называется Брюссельской. Эта очень длинная и узкая улица в две полосы – одна туда, другая сюда – вся в модных магазинах, которые тянутся на сотни метров. Мое желание попасть в день 18 июня 1815 года было так велико и предвкушение от встречи с прошлым так сильно, что я ожидал увидеть тут низкие грязноватые дома, разбитую дорогу в конском навозе и ошметках сена, прислоненное к каменной тумбе отвалившееся деревянное колесо и подслеповатые окна тесных лавок, где на широких полках хранились произведения бельгийской мануфактуры и голландского сельского хозяйства. Но прозрачные витрины сияли волшебным светом, в них стояли девушки-манекены цвета серебра, с авангардистскими лысыми головами и условно обозначенными лицами, а другие девушки, не манекены, с лицами, которым при создании было уделено несравнимо больше внимания, выносили редким клиентам блузки на плечиках и невесомые цветные пиджаки; на стеллажах за их спинами высились стопки аккуратно сложенных джинсов и свитеров, тончайшая шерсть которых говорила о величайшем внимании к человеческому телу, на этом витке цивилизации наконец заслужившему право на безусловный комфорт, нежное тепло и мягкий уют. Было бы кощунством обижаться на человечество, устраивавшее себе на протяжении веков столько кровопусканий, за эту тихую любовь к мягким свитерам и модным блузкам, но я был немного разочарован… я ждал тут, в этом особенном месте, чего-то другого. Я брел по Брюссельской улице без зонта под мелким дождем мимо большого торгового пассажа «Веллингтон» и салона куафера Анри Сент-Поля, светившегося в сером мокром сумраке, как волшебный куб. Там так и было написано на витрине, не парикмахер, а куафер, а за витриной, в теплом ярком свете, под цветными накидками, окруженные ароматами лаванды и душистым запахом счастья, наслаждались жизнью несколько молодых женщин. Пассаж «Веллингтон», пиццерия «Мюрат», так проходит слава земная, а вернее, она не проходит, а превращается в торговую вывеску и лакомый бренд.

С утра сто девяносто шесть лет назад по узкой Брюссельской улице шли английские колонны в красных мундирах. Иногда по обочине, припав к шее лошади, ударяя ее ногами в высоких заляпанных грязью сапогах, пролетали офицеры, имевшие приказы командующего передовым частям, уже выходившим на поле и занимавшим позиции в соответствие с точной диспозицией. Я прошел еще сотню метров и увидел длинный белый двухэтажный дом с флагами по фасаду. Дом был с двумя рядами окон и дверью с полукруглым верхом на каменном крыльце. В те времена тут был постоялый двор. В тот день тут был штаб герцога Веллингтона.