Зарема Ибрагимова - Царское прошлое чеченцев. Власть и общество

С октября 1917 года начинается качественно новый историографический период, особенностью которого являлась тесная связь исторической науки с идеологическими установками партии и советского правительства. Вслед за В.И. Лениным советские историки стремились показать негативную роль царского правительства в подавлении национальных интересов народов Северного Кавказа. Анализ историографии показывает, что в первые годы советской власти проблему взаимоотношения центральной власти и национальных регионов выдвигала не столько его недостаточная научная разработанность, сколько сам реальный процесс государственного строительства на национальных территориях. Этим объясняется интенсивный поиск оптимальной национально – государственной модели, осуществляемый большевистскими лидерами, нашедший отражение в многочисленных публикациях. Дабы не допустить в научный обиход противоречащие данные и удержать качающееся здание ортодоксальных построений, уже с первых революционных лет прибегали к двойным стандартам. Уничтожающей критике подвергался всякий, кто оказывался достаточно независимым – иначе говоря, достаточно честным в обращении с фактами. При такой позиции официальных научных кругов важные данные легко превращались в нечто малозначимое или вовсе устранялись из научного обихода 31. Удивительно точно, в связи с этим подметил Карл Поппер, говоря, что книги это «третья реальность»; первая из которых – объективно существующая, а вторая – субъективная 32.

Толкование истории присоединения кавказских народов к Российской империи и связанных с этим «освободительных движений», оценка роли органов власти России по данной проблеме подвергались известной коррекции в угоду политической конъюнктуры: от концепции «абсолютного зла» до расширительного толкования тезиса о «наименьшем зле» и добровольном характере присоединения горских народов к Российской империи 33. Поскольку колониальное правление с его высокомерными претензиями на культурное и политическое превосходство интерпретировались в научных кругах как противоречащее моральным принципам, – возможно, именно поэтому для изучающих историю колониализма в России всегда было естественным отыскивать примеры сопротивления местного населения колониальному правлению, чтобы подтвердить его незаконность и продемонстрировать неотъемлемо присущее угнетенным стремление к освобождению… Исследование темы позволяет довольно точно выявить пределы имперского господства и дает возможность (хотя бы в принципе) наделять подданных империи сознанием и волей, не зависимыми от элитных слоев, а также самостоятельностью и самосознанием, которые позволяли им на определенном уровне «творить свою собственную историю». Возможно, именно по этой причине ученых так привлекали примеры оппозиционных движений, принимающих явно «политическую» форму, – например, националистические движения, поскольку ясное словесное выражение требований и стремлений, наличие представлений об источниках угнетения и способность поднять людей на рискованные действия для улучшения существующей ситуации – все это предполагает наличие высокого самосознания 34.

В первые годы советской власти было характерно безоговорочное и недвусмысленное осуждение царского колониального режима; в соответствии с этим сопротивление местного населения считалось полностью оправданным и поэтому оценивалось историками положительно. Ранняя советская историография 20-х – первой половины 30-х гг. XX века рассматривала включение Северного Кавказа в состав Российской империи как типичное колониальное порабощение, при котором классовые интересы царизма и его генералов сомкнулись с устремлениями местных феодалов. Набеги горцев на соседей стали объяснять географическим фактором, а именно нехваткой ресурсов в условиях чуть ли не нищенского быта… В духе экономоцентричной марксистской схемы в ранней советской историографии понятие «хищничество» стало увязываться с экономической отсталостью горцев, задавленностью их двойным гнетом российских и местных эксплуататорских классов 35.

С конца 1920-х гг. в историографии утверждается «партийноклассовый» подход к изучению всех явлений и событий прошлого, отодвигающий на второй план научно – историческое содержание и фактологическую сторону изучаемых проблем. Привлекая новые факты, исследователь всегда подспудно осознавал опасность быть обвиненным в «буржуазно – националистическом», или, в каком – либо другом «уклоне». Безоговорочно осуждая царизм и создаваемые им институты, советские авторы подчеркивали, что, например, государственная школа была все-таки лучше традиционной конфессиональной. При этом вопросы развития конфессионального образования разработаны в советской историографии крайне слабо, практически все авторы останавливаются на деятельности только государственных учреждений. Краеведческая литература советских времен, как правило, шла по пути сбора фактического материала на местах, стараясь не давать ему нового научно – теоретического обобщения 36.

В конце 30-х – 40-е гг. XX в. в советской политике и науке произошел резкий поворот. Официальный курс поздней сталинской эпохи заключался в признании объективной ценности государственных традиций царской России. Широкие завоевания XIX в. получили положительную оценку. Присоединение Северного Кавказа к Российской империи стало рассматриваться как «меньшее зло», открывшее путь к ускорению общественного развития региона, отмиранию в нем феодально – патриархальных «пережитков средневековья» 37.

В 1930-е гг., несмотря на жесткие идеологические ограничения, в развитии историографии вновь обострился интерес к политике России на Кавказе, что отчасти было связано с принятием Конституции 1936 г. и новыми веяниями в национальной политике советского государства. Важной частью историографии данного периода являются исследования, в которых содержалась критика не только имперской политики царизма, но и национализма малых народов Кавказа 38.

В тяжелые 40-е годы и сразу после Отечественной войны наблюдалась все более глубокая приверженность идее «дружбы народов»; эта идея стала проецироваться также и на дореволюционный период. Русская имперская экспансия, теперь понимавшаяся в основном как совокупность оборонительных операций или же попыток защитить нерусских соседей от внешних врагов или от междоусобных конфликтов, стала расцениваться как позитивное и прогрессивное явление; соответственно сопротивление нерусских народов русскому режиму вначале подверглось безоговорочному осуждению, а затем его одобряли лишь при условии, что в акциях сопротивления неоспоримо присутствовал «социальный аспект» или же в них принимали участие социальные низы. Это существенно обедняло тематику взаимодействия. С точки зрения П.В. Верта, «акции «сопротивления» имеют место лишь в крайних случаях (например, на самой ранней стадии установления имперского господства), тогда как мирная «подрывная деятельность» является характерной чертой повседневной жизни имперской провинции «даже в периоды кажущегося благополучия» 39. Необходимо было больше уделять внимания пассивной оппозиционности местных национальных сообществ по отношению к разнообразным инициативам имперского центра, которая, несмотря на «мирный» характер, могла значительно «осложнять жизнь» и «портить нервы» властям. Если говорить в целом, то с начала 1940-х гг. и вплоть до XX съезда партии в 1956 году наблюдается заметный спад в исследовании кавказской темы. Объективное исследование взаимоотношений России и горских народов стало невозможным в силу политических обстоятельств, главным образом из-за проводившейся в 1940-е годы политики депортации ряда народов Северного Кавказа в Среднюю Азию.