Дмитрий Бутурлин - История Смутного времени в России в начале XVII века

Хотя подробное изложение похождений Лжедимитрия достаточно доказывает его самозванство, но так как в Польше и даже в самой России есть еще люди, сомневающиея в сей истине, то кажется нелишним представить в совокупности и тщательно взвесить все доводы, на коих могло бы основываться мнение о подлинного первого Димитрия. Писатели, поддерживающие оное, говорят: первое, что русским летописцам и шведскому посланнику Петрею, единогласно утверждающим самозванство Отрепьева, нельзя давать веры, потому что русские писали под влиянием торжествующей враждебной Димитрию стороны, а Петрей также должен был ненавидеть естественного союзника изгнанного шведами короля Сигизмунда; второе, что не заслуживают большого внимания и свидетельства многих знаменитых людей в Польше, как то: Замойского, Жолкевского и прочих, отзывающихся о нем, как о самозванце, понеже небезызвестно никому, в какой вражде польские вельможи жили друг с другом, так что достаточно было того, что Вишневецкие и Мнишек принимали Димитрия за истинного, чтобы Замойский и Жолкевский оглашали его подложным; третье, что, напротив того, современники:

Маскевич, Тованский, Маржерет и Паерле неукоснительно признают его за истинного сына царя Иоанна Васильевича, а Тованский даже подробно объясняет, каким образом он спасся от изготовляемой ему Годуновым гибели; четвертое, что невероятно, чтобы король Сигизмунд решился вступиться за бродягу, а Мнишек выдать за него дочь свою, а также, чтобы российское войско и московские бояре поддались ему, если бы действительно он не имел никакого права на присвояемое им имя; пятое, что необыкновенные на теле признаки являют его настоящим царевичем Димитрием; шестое, что, если бы он был бедным дьяконом, то негде бы ему достать богатый крест, который он показывал князю Вишневецкому, будучи еще у него в услужении; седьмое, что царица-инокиня Марфа не согласилась бы признать беглого инока за своего сына, и, по крайней мере при первом свидании, с ним происходившим при великом стечении народа, не могла бы оградиться от невольного содрогания, если бы вынужденной находилась участвовать в богомерзком обмане 310. На все сие можно возразить следующее: первое, что не все русские летописцы писали в одном духе; например, Псковская летопись очевидно не благоприятствует ни Шуйскому, ни с воцарением Романова торжествующей стороне, но и сия летопись свидетельствует о самозванстве Отрепьева; второе, что гадательно приписывать одной, ничем, впрочем, не доказанной, ненависти к Мнишеку и Вишневецким мнение государственных мужей, каковыми были Замойский и Жолкевкий, отнюдь не сообразно с правилами здравой критики; третье, что польские шляхтичи Маскевич и Товянский, француз Маржерет, приближеннейший из слуг самозванца, и аугсбургский купец Паерле, утративший в Москве во время мятежа привезенные им под покровительством поляков товары, нисколько не могут почитаться беспристрастными свидетелями и что, напротив того, по естественной наклонности к самозванцу они должны были выдавать его за истинного царевича; к тому же Товянский в рассказе своем очевидно баснословит, ибо уверяет, что Димитрий, спасенный от убиения в Угличе, нашел убежище на Украйне, у жившего там в ссылке отца своего крестного, князя Ивана Федоровича Мстиславского, хотя князь сей никогда на Украйну ссылаем не бывал и умер в Кирилловском монастыре в 1586 году, то есть за пять лет до несчастного углицкого происшествия; четвертое, что король польский, увлеченный иезуитами, мог полагать, что государственная польза требовала от него поддерживать соперника Годунова, хотя и без внутреннего убеждения о действительности прав сего соперника. Мнишек также не должен был оказывать большой разборчивости в признании царского происхождения в том, кто дочь его сажал на московский престол; впрочем, замечательно, что старый воевода в душе своей не сомневался в самозванстве своего зятя, ибо в противном случае он не упустил бы еще в Самборе совершить брак Марины и таким образом упрочить на главе ее царский венец в случае успеха зятя, тем паче, что если бы даже и неудача постигла Димитрия, то и тут для Марины большая бы честь была оставаться супругой или вдовой московского царевича. Но видим, что Мнишек не иначе допустил брак дочери, как по воцарении самозванца в Москве. Что же касается до подданства российского войска и такового же московских бояр, то первое было делом не убеждения, а измены Басманова, подкрепляемой общей ненавистью к дому Годуновых, а второе вынуждено восстанием прельщенных или застращенных жителей столицы; пятое, что одинаковые признаки на теле часто встречаются на людях, не имеющих никакого сродства между собой, и сия игра природы могла бы только подкрепить другие доказательства, если бы таковые существовали, а нисколько не заменяет совершенный недостаток оных; шестое, что богатым крестом легко могли снабдить самозванца направлявшие его иезуиты; и, наконец, седьмое, что царица Марфа, по собственному объявлению своему, признала самозванца за своего сына единственно страха ради и что, впрочем, первое свидание ее с Отрепьевым происходило не всенародно, а наедине, в шатре с глазу на глаз.

Объяснив неосновательность всех приводимых доводов в пользу Лжедимитрия, остается еще напомнить два важных обстоятельства, которые, кажется, достаточно отстраняют всякое возможное сомнение насчет самозванства его. Первым мы обязаны самому Отрепьеву. Воссев на московском престоле и спокойно обладая всем государством, он неминуемо обязан был обнародовать все подробности своих похождений и, как справедливо замечает знаменитый сочинитель «Истории государства Российского», указать своих воспитателей и хранителей и места своего убежища в течение двенадцати лет. Не сделав сего, он сам перед современниками и потомством изобличил себя в обмане. Нельзя полагать, чтобы сие обнародование им было сделано, но до нас не дошло; ибо если бы и допустить, что хотя прочие манифесты Лжедимитрия уцелели в наших архивах, но что именно сей любопытнейший из всех актов утратился, то, по крайней мере, польские послы не упустили бы сослаться на оный в прениях своих с русскими боярами. Другое обстоятельство, почти равносильное первому, открывает нам Бер. Сей живший в Москве немецкий пастор, очевидно недруг русским и приятель полякам, сознает, однако, самозванство Лжедимитрия и основывает мнение свое на достоверном свидетельстве голландского аптекаря Клаузенда, служившего сорок лет при царском дворе, ливонской дворянке Тизенгаузен, бывшей повивальной бабкой у царицы Марфы, и даже самого боярина Басманова. Клаузенд говорил Беру, что царевич походил на мать свою, и в особенности смуглостью лица, а в Лжедимитрии никакого не видно было сходства с царицей. Тизенгаузен же, безотлучно при царице находившаяся, со своей стороны уверяла его, что сама видели Димитрия мертвым в Угличе и что, будучи ежедневно с ним, не могла быть обманута никаким подменом. Наконец, пастор удостоверяет, что сам, в присутствии одного немецкого купца, спрашивал по доверенности Басманова: «Имеет ли всемилостивейший государь наш право на престол российский?», и что Басманов отвечал: «Вы, немцы, имеете в нем отца и брата; он жалует вас более, чем все прежние государи; молитесь о счастье его вместе со мной! Хотя он и не истинный царевич, однако ж государь наш: ибо мы ему присягнули, – да и лучшего царя найти не можем». При столь ясных и бескорыстных, подкрепленных всеми известными обстоятельствами похождений Лжедимитрия самозванство его не может оставаться предметом неразрешенного вопроса.