Дмитрий Бутурлин - История Смутного времени в России в начале XVII века

Между тем несколько десятков стрельцов, стоящих на страже близ того двора, на который упал Лжедимитрий, нашли его лежавшим без чувств, отлили водой и перенесли на каменный фундамент сломанного по приказанию его деревянного дворца царя Бориса. Придя в себя, самозванец стал умолять стрельцов, чтобы обороняли его, обещая им в награду жен и поместья бояр. Обольщенные стрельцы решились стоять за него и отогнали ружейными выстрелами первые толпы людей, сбежавшихся к тому месту, где находился расстрига. Но князь Василий Иванович Шуйский убеждал единомышленников своих докончить начатое и говорил им: «Мы имеем дело не с таким человеком, который мог бы забыть малейшую обиду; только дайте ему волю, он запоет другу песню: пред своими глазами погубит нас в жесточайших муках! Так мы имеем не просто с коварным плутом, но с свирепым чудовищем; задушим, пока оно в яме! Горе нам, горе женам и детям нашим, если бестия выползет из пропасти!» 291. Тогда в народе завопили: «Пойдем в стрелецкую слободу, истребим семейства стрельцов, если они не захотят выдать изменника плута, мошеники!» Сей угрозой устрашенные стрельцы бросили ружья свои и не препятствовали боярам схватить Лжедимитрия и отнести его в дотоле занимаемые им покои деревянного дворца 292, которые вместо прежнего великолепия являли уже отвратительные следы грабительства и разорения. В передней самозванец прослезился, увидев алебардщиков своих, стоявших без оружия и с поникшей головой. Один из, ливонец Фирстенберг, сжалившись над ним, пробрался в комнату, куда положили его, вероятно, в намерении прислуживать ему. Но преданность Фирстенберга сделалась для него самой гибельной: один из дворян-заговорщиков заколол его. Потом все обступили самозванца, на которого вместо сорванного с него платья надели кафтан пирожника. Озлобленные люди безжалостно вымещали на нем за понесенные от него обиды. Те, которые довольствовались ругать его, оказывались милосердными в сравнении с другими, ударявшими его. Вообще домогались, чтобы он сам сказал, откуда он родом. Но несчастный знал, что, только упорствуя в самозванстве, может некоторых людей оставить в сомнении и тем сохранить слабую надежду к спасению своей жизни. В сем убеждении он не переставал уверять, что действительно сын царя Иоанна Васильевича, и ссылался на свидетельство матери своей, которую просил допросить. В сем ему не отказали, и князь Иван Васильевич Голицын с четырьмя другими сановниками отправились в Вознесенский монастырь и именем Отечества требовали от царицы чистосердечного признания 293. Царица с раскаянием объявила, что сын ее, пораженный в Угличе по повелению Бориса, точно умер у нее на руках, а что сего ей неведомо откуда пришедшего злодея согласилась принять за своего сына только по женской слабости страха ради 294. Нагие также подтвердили ее слова. Князь Голицын, воротившись во дворец, сказал расстриге, что мнимая мать отрекается от него. Сраженный сей вестью, самозванец стал просить, чтобы его вывели на лобное место, обещаясь там всенародно объяснить истину. Слова сии приняты были в виде косвенного признания. Народу, толпившемуся под окнами на дворе и прилежно осведомляющемуся о всех речах Лжедимитрия, объявили, что он винится. Тысячи голосов завопили: «Бей его, руби его!» Тогда между наполняющими царские чертоги людьми протеснился боярский сын Григорий Валуев и, сказав: «Чего толковать с еретиком? Вот я благословлю польского свистуна», – ружейным выстрелом из-под армяка убил расстригу. Присутствующие в ожесточении своем саблями секли бездушный труп и сбросили его с крыльца на тело Басманова, говоря: «Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым». Несколько времени спустя чернь, обнажив два трупа, повлекла их чрез Спасские ворота на Красную площадь. Тело Лжедимитрия там положили на стол длиной в аршин, так что свесившиеся ноги касались груди Басманова, положенного на скамье под столом 295. Прискакавший верхом из Кремля дворянин с волынкой и маской всунул волынку расстриге в рот, а маску положил на брюхо и сказал: «Ты, негодяй, часто нас заставлял дудеть; теперь сам дуди в нашу забаву» 296.

Месть народная еще не удовлетворялась убиением Лжедимитрия. Оставалось разделаться с поляками, не менее его ненавистными. Из найденных во дворце польских музыкантов семнадцать человек были убиты, остальные восемь оставлены замертво 297. Чернь, упоенная буйством и подстрекаемая переодетыми монахами и попами 298, бросилась к домам, занимаемым поляками. Везде, где по малолюдству своему иноземцы сии или вовсе не оборонялись, или оборонялись безуспешно, их беспощадно убивали или грабили, а жен и дочерей уводили. В особенности кровопролитие было ужасное на Никитской улице, где жили Маринины служители. Ожесточенные москвитяне не оказывали должного праводушия даже и в отношении к тем, кои отдавались им на веру. Пан Тарло, запершись в доме своем с супругой своей, с панной Гербуртовой, и паном Любомирским, готовился защищаться, но, по убеждению бывших при нем женщин, согласился положить оружие взамен данного ему от нападателей клятвенного обещания, что не будет ему причинено ни малейшего вреда. Но лишь только он выдал имеющиеся у него в доме ружья и сабли, то народ вломился к нему, убил тридцать из его служителей, других переранил и все имущество разграбил. С самого пана Тарло сорвали всю одежду до последней рубахи. Той же участи подверглись супруга его, панна Гербуртова, и пан Любомирский. Впрочем, среди неистовств самоуправия чувство сострадания не во всех сердцах угасло; некоторые из поляков были спасены хозяевами занимаемых ими домов, которые дали им способ укрыться. Также отстоялись дома воеводы Сандомирского, сына его и князя Вишневецкого, обороняемые многочисленными служителями. Первым ударам подвергался воевода по случаю соседства занимаемого им Годунова дома от дворца, но самое обстоятельство сие послужило к его спасению, ибо дало возможность находящимся во дворце дворянам вовремя прискакать на его выручку. Уже народ осыпал каменьями двор и подвез пушки для разгромления прочных стен дома, но дворяне удержали чернь и потребовали, чтобы воевода выслал от себя доверенного к боярам. Мнишек колебался, опасался подвергнуть гибели высланного, но, когда дворяне предложили ему принять в аманаты одного стрелецкого голову, то он решился пересадить через забор старшего служителя своего Гоголиньского. Призванный в Думу боярскую, Гоголинький убедился, что русские сановники не разделяют свирепой ярости своих соотечественников против поляков. Татищев от имени прочих членов думы сказал ему: «Всемогущий Бог взирает на все царства и по воле Своей располагает ими; без воли же Его ничто не может быть. Сие должно сказать о настоящем происшествии. Господь не восхотел, чтобы хищник, не царской крови, овладев нашим государством, долго утешался своей добычей. Господство его кончилось. И твой пан по всей справедливости заслуживает равную участь: он покровительствовал самозванцу, привел его в наше государство, был виной всех минувших бедствий и кровопролития; наконец в спокойной земле нарушил мир и произвел мятеж. Но Бог сохранил его до настоящего часа; да восхвалит теперь благость Господню: опасность его миновала. Иди и возвести о сем господину твоему». Сии слова, изъясняющие справедливое негодование, удержанное в пределах приличия и умеренности, успокоили воеводу. Для вящего охранения его бояре приставили к дому стражу из стрельцов.