Дмитрий Бутурлин - История Смутного времени в России в начале XVII века

На другой день был торжественный пир в Грановитой палате. Лжедимитрий с Мариной сидели на троне за особенным столом. Расстрига был одет по-гусарски, а Марина по-польски 268. За другими столами обедали родственники Марины с их свитой. Королевские послы также были приглашены, но не поехали, потому что самозванец не хотел посадить их за собственным столом своим 269. Основываясь на том, что в Кракове Власьев сидел за собственным королевским столом, они домогались, чтобы, по крайней мере, одному из них была оказана таковая же почесть. Расстрига поручил Власьеву уговаривать их, но Власьев в душе ненавидел поляков и воспользовался случаем, чтобы неприличными речами еще более раздражить послов. Так, например, он говорил им, что если действительно в Кракове сажали его самого за королевский стол, то иначе и быть не могло, потому что за тем же столом имели место послы цесарские и папские, а русский государь выше всех монархов христианских и каждый поп у него папа. Столь странные рассуждения не могли убедить послов; они и в субботу отказались ехать на обед к Лжедимитрию. Старый Мнишек всемерно старался посредничеством своим миролюбиво окончить сие дело, но, видя непреклонность зятя своего, он обратился к послам и представил им, что в Польше мятежная шляхта, недовольная тесным союзом Сигизмунда с Австрией, готовится к междоусобной войне, что в сих смутных обстоятельствах благоразумие требует не ссориться с обладателем московского престола, от коего при дружелюбных его расположениях можно ожидать большого пособия, и что потому следует потешить его в рассуждении посольского места, тем паче, что в день приема, заставив его принять королевское письмо без присвоенного им титула, довольно уже тронули его тщеславие. Послы не оспаривали основательности сих замечаний, но их удерживало то, что в данном им наказе именно поставлено было им в обязанность настаивать о получении места за государевым столом хоть одному из них. Они только тогда решились уступить, когда воевода вызвался ходатайствовать за них у короля и когда Лжедимитрий согласился выдать им письменное свидетельство о том, что они нарушили предписание о месте единственно вследствие обещаний его о доставлении Речи Посполитой важных выгод. В воскресенье, одиннадцатого числа, послы обедали у Лжедимитрия в Грановитой палате. Олесницкий, как старший, сидел один по правую руку трона, за особенным столиком, а Гонсевский занял первое место за столом, где находились прочие поляки и русские боярыни. Тринадцатого Марина угощала послов и знатных поляков; из русских никого не было, кроме князя Масальского и Власьева 270. Стол и услуга были в польском вкусе. После обеда долго плясали и разъехались только после захождения солнца. На другой же день у Марины был пир для одних русских.

Но среди сих торжеств составлялся опасный для расстриги заговор, в коем участвовала уже почти вся Москва. Всем русским, без различия сословий, казались нестерпимыми беспутство самозванца и наглость поляков. Если бы гости сии силой оружия овладели столицей, то и тут не могли бы хуже обходиться с жителями оной. В особенности во время свадебных веселий бесчинство их достигло высочайшей степени. На пирах во дворце они ругали русских и даже самых знатнейших, смеялись над всеми их обрядами и поступками и в хвастливых выражениях превозносили собственную свою храбрость, страшась коей, русские, по словам их, приняли от их руки царя 271. Многие из них, разгоряченные вином, возвращаясь из дворца, рубили саблями встречающихся людей и, вытаскивая из карет знатных боярынь, бесчестили их. Самая святыня мало уважаема была ими. Они ходили по церквам с собаками, а во время коронования в соборе именитейшие из них иные сидели, другие громко издевались над иконами и дремали, прислоняясь к оным 272. Сии непристойности так озлобили русские сердца, что все ожидали с нетерпением удобного часа для мести и что против приятеля поляков, расстриги, восставали даже и те, которые были главнейшими зачинщиками измены в пользу его. Из самых приближенных его оставался ему преданным только один Басманов.

Князь Василий Шуйский с большим прилежанием следил за беспрестанно возрастающей народной ненавистью к самозванцу и с радостью убедился, что оная достигла до высочайшей степени и что настал час для избавления Отечества от поносного подданства и для наказания дерзкого пришельца, осмелившегося положить вельможную голову его на плаху, ибо, по естественной наклонности человеческого сердца, он более хранил в памяти своей сей позор, чем дарованное ему прощение. В единомыслии с ним были знатнейшие люди в государстве, и в числе оных не только находился убийца царя Феодора Борисовича, князь Василий Васильевич Голицын, но даже сей боярин, с князем Иваном Семеновичем Куракиным были главнейшими помощниками Шуйского 273.

Подвизаясь на дело отечественное, они хотели отстранить от себя влияние личных страстей, могущих поселить раздор между самыми сообщниками их, и потому все трое дали обещание друг другу непременно извести расстригу, а которому из них приведется быть царем после него, отнюдь не мстить никому за прежние вины и управлять государством общим советом. Из всей Боярской думы одному князю Мстиславскому не вверили тайну заговора, опасаясь известного его малодушия.

Уверившись в синклите, Шуйский обратился и к нижним сословиям, которыми, как уже сказано выше, был весьма уважаем. Созвав в дом свой уговоренных бояр, да еще купцов и городских сотников и пятидесятников, он представил собранию печальную картину России в руках поляков и Москвы, наполненной опасных для спокойствия ее иноземцев 274. Он напомнил, что хотел предупредить зло, но что москвичи его не поддержали и что он сам едва не оставил головы своей на плахе. В отношении к самозванцу он дал заметить, что вообще признали его за царевича, дабы избавиться ненавистного владычества Годуновых и в надежде найти в юном витязе храброго защитника православной веры и отечественных обычаев; но что сие ожидание не сбылось и, напротив того, Лжедимитрий обращается как настоящий поляк, любит только иноземцев, не чтит святых, оскверняет храмы Божии дозволением входить туда некрещеным ляхам, да еще и с собаками, изгоняет пастырей душ из домов их, которые отдает немцам, наконец, и сам женится на поганой польке. Изложив все сие, Шуйский присовокупил, что, если благовременно не примутся меры к прекращению неистовств, то должно ожидать пущих бед, что он для спасения православия снова не пожалеет себя, только помогали бы ему с усердием и верностью, что каждый сотник должен убедить своих подчиненных в самозванстве царя, замышляющего новые злодейства со своими поляками, и что московским обывателям предстоит посоветоваться между собой, каким образом избавиться от него, что за святую Русь могут восстать более ста тысяч людей, а за самозванца останутся только пять тысяч поляков, и то рассеянных по целому городу, и что стоит единственно назначить день, чтобы избить их вместе с гнусным обманщиком. Отпуская от себя сотников, Шуйский убеждал их не медлить делом и уведомить его, на что решатся граждане.