Владимир Лопухин - Записки бывшего директора департамента министерства иностранных дел

Проникновение в Маньчжурию. Работа по постройке Восточной Китайской жел<���езной> дор<���оги>. Первая сдача в архив министра Горемыкина. Замена его на посту министра внутренних дел реакционером, главноуправляющим Комиссиею прошений Д. С. Сипягиным. Две смерти: брата царя наследника Георгия Александровича и государственного контролера Т. И. Филиппова. Наследником объявляется младший брат царя Михаил Александрович. Новым государственным контролером назначается член Государственного совета генерал П. Л. Лобко, личность совершенно тусклая. Нового слова в Государственном контроле не произнес. Вокальными данными чинов вверенного ему ведомства не заинтересовался. Внимание русского общества сосредоточивается на южно-африканских республиках «буров», в связи с нажимом на них со стороны пожелавшей аннексировать их Англии. Вспыхивает англо-бурская война [148]. Все симпатии на стороне отважных буров. Нет пределов негодования алчной и бесчеловечной политике Англии. Первые успехи буров восторженно и шумно приветствуются. Поражения англичан в начале войны вызывают столь же шумное злорадство.

В тот этап франко-русских нежностей было еще далеко до комбинации тройственного согласия при участии Англии [149]. Другом дома в ее лице Франция и Россия еще не обзавелись. Мы еще не любили Англию любовью позднейших лет, предшествовавших и сопутствовавших мировой войне. Напротив, традиционно убежденные, что Англия в своем столь же коварном, сколько великолепном одиночестве всем и повсюду традиционно «гадит», русские были настроены определенно враждебно по отношению к англичанам. Но императрица Александра Федоровна, внучка и воспитанница умершей английской королевы Виктории, была весьма привержена к Англии и близка к английскому королевскому дому. Вдовствовавшая императрица Мария Федоровна была родною сестрою английской королевы, супруги короля Эдуарда. Следовательно, царь Николай II был племянником английской королевской четы. Отношения между царствовавшими домами были кордиальные и близкие. Обстоятельство это нейтрализовало враждебную настроенность к Англии русских общественных кругов. Между тем, при всей несоизмеримости сил великодержавной Англии и маленьких бурских республик, далекая от английской базы война вызывала со стороны Англии чрезвычайное напряжение. Англия испытывала затруднения, давно не бывалые. Поколебалась, чего никак не ожидалось, от казавшейся пустяковой военной экспедиции устойчивость финансов Соединенного Королевства. Золотое обеспечение английского банка понизилось против нормального соотношения к комиссии. Систематические поражения в начале войны, с большими потерями, потребовали не ожидавшейся мобилизации чрезвычайных комплектований. И настроение отправлявшихся войск, деморализованных поражениями английских сил на театре войны, было неважное. Если уверенность в окончательной победе над южно-африканскими фермерами не покидала великодержавного английского правительства, справедливо рассуждавшего, что успех всякого дела зависит от размера вложенного в него капитала, и что в конце концов английские фунты обставят войну таким внушительным оборудованием, при котором предприятие свою задачу все-таки выполнит, то отправлявшиеся в Южную Африку английские новые комплектования этой уверенности не разделяли.

Англия была затруднена. Всецело сосредоточена на южно-африканской войне, и для иных внешних воздействий руки Англии были связаны. Моментом этим могли бы воспользоваться те, которым Англия систематически вставляла палки в колеса, для того, чтобы от этих палок колеса освободить. Естественные соседи Персии, мы были стеснены в нашем экономическом проникновении в страну теми границами, которые императивно ставила нам Англия. В сопредельном нам Афганистане Англия не допускала даже консульского нашего представительства. Мы покорялись. И чтобы иметь хоть какое-нибудь политическое наблюдение на границе, какой-нибудь орган политического осведомления, оказывались вынужденными прибегать к унизительной уловке переодевания наших политических агентов в санитары устроенного нами на афганской границе противочумного кордона. Англия была вообще к нам строга и чрезмерно, не по нашей простоте, подозрительна. Можно было бы воспользоваться моментом для некоторого ослабления режима, усвоенного по отношению к нам Англиею в сфере соприкосновения ее и наших интересов. Когда доведенное до соответственных размеров оборудование Англиею войны, закончившейся в 1900 г. разгромом и захватом англичанами бурских республик, стало давать Англии перевес на театре военных действий, германский император Вильгельм II проектировал было совместное с нами дипломатическое «дружественное» вмешательство в англо-бурский конфликт в целях его мирной ликвидации во спасение буров [150]. Соответствующее выступление явилось бы поводом для «доверительного» обмена мнениями с Англиею по ряду вопросов, интересных и для России, и для Германии. Но в силу приязни нашего двора к английскому и отсутствия симпатий (по меньшей мере) у царя к императору Вильгельму, мы от предложенного выступления уклонились. Не поддержанный нами император Вильгельм один на вмешательство в английские дела не пошел.

Явно разбойничья, со стороны Англии, англо-бурская война была первым и по времени немедленным ответом великих держав на лицемерно ими поддержанный «великодушный почин русского императора», в том же 1899 г. предложившего учредить в Гааге международное судилище для третейского разбирательства международных конфликтов [151].

Упразднявший войну «почин» успеха не имел. «Мирные» конференции собирались, заседали. Произносились хорошие слова; но им не верили прежде всего те, кто слова эти произносил. И никто серьезно к «почину» не относился. О нем мало и говорили. Если же упоминали, то преимущественно с насмешкою, и не добродушною, а злою.

Летом 1899 г. , так же как и в 1898 г., я ездил за границу. В поезде, от пограничной станции Эйдкунен на Берлин, разговорился с подсевшим в Кенигсберге пруссаком-помещиком. Узнав, что я русский, он заговорил сначала осторожно, но с явною ирониею о нашем мирном «почине». Мне было интересно дать ему высказаться. Репликами моими я вызывал его на откровенность. Постепенно разгорячась, перейдя от иронии к сарказму, он набросился на почин с нескрываемым ожесточением. «Упразднение войны? Вы ее не выкинете из оборота народов вашими детскими бреднями. Прежде всего, мы войну хотим. У меня пять сыновей, и если завтра у нас будет война с Россиею, то я всех сыновей до одного брошу на войну с вами». Это был крик души. И говорил со мною немец не единичный, не случайный, а насквозь пропитанный милитаризмом собирательный немец. И не имело значения то обстоятельство, что это был немец-помещик, а не пролетарий. В сознании и немецкого пролетариата преобладал в то время воинствующий национализм. Интернационалистов было относительно мало, и они совершенно не отражали настроения страны [152].