Борис Акунин - Самая таинственная тайна и другие сюжеты

В поисках героя-удальца с подходящей для романа биографией (потом этот персонаж не понадобился) я заинтересовался шефом первого конно-егерского полка. Барон Меда был сражен картечной пулей, когда вел своих солдат в сабельную атаку. Voilá une belle mort, подумал я. Разыскал биографию полковника – и ахнул. Как будто встретил знакомого из далекого прошлого. Причем такого знакомого, которого когда-то сильно не любил, даже ненавидел. (Ну да, у меня очень личные взаимоотношения с историей, я этого и не скрываю.)

Это павший смертью храбрых барон Меда

Историей я увлекаюсь с детства. В пионерском возрасте (то есть за сорок лет до «Квеста») мне больше всего нравилось читать про Великую французскую революцию, а кумиром моим был Максимилиан Робеспьер. Я не виноват, такие уж были времена. Якобинцы у советских авторов считались предшественниками большевиков, а их вождь – вроде как французским Лениным. Только Робеспьер мне нравился гораздо больше Ленина, потому что был молодой, красивый, безукоризненно одетый и умер завидно, с достоинством.

Отлично помню, как я расстраивался из-за 9 термидора, когда буржуазные перерожденцы воткнули нож в спину революции – устроили подлый переворот.

«Группа захвата» ворвалась в здание, где засел Робеспьер с кучкой соратников. Один якобинец, молодой Лё-Ба, застрелился. Робеспьер хотел последовать его примеру, но самый шустрый из жандармов выстрелил раньше и ранил Неподкупного в челюсть. Я был уверен, что жандарм сделал это нарочно – чтоб Робеспьер, непревзойденный оратор, не смог на суде произнести речь в свою защиту. А потом тот же мерзавец подбежал к другому якобинцу, парализованному Кутону, и столкнул его вместе с инвалидным креслом с лестницы.

Видите этого гада в двухуголке?

Впоследствии мое отношение к Робеспьеру и якобинцам изменилось (если б я жил в те времена, наверное, оказался бы среди жирондистов), но тот жандарм так и остался для меня символом подлого, жестокого вертухая, человека без убеждений и чести. Еще вчера по приказу Робеспьера и Кутона он волок кого-то на эшафот, а как только ветер подул в другую сторону, накинулся на прежних хозяев с удесятеренным усердием – чтобы продемонстрировать новому начальству свою полезность.

Имя этого сяожэня я запомнил на всю жизнь, благо оно было говорящее: Мерда́.

В общем оказалось, что бородинский герой барон Меда и гнусный выродок Мерда – один и тот же человек. В какой-то момент своей блестящей карьеры бывший жандарм ради благозвучия добился сокращения природной фамилии на одну букву. (Это как если бы у нас кто-то избавился от буквы «Г» и сделался аристократичным «Овновым».)

Но дело не в фамилии. Меня озадачило, что боевой офицер Меда слыл одним из храбрейших кавалеристов Великой Армии и пал славной смертью.

В голове никак не совмещались два эти образа. Из литературы, на которой все мы выросли, мне было доподлинно известно: ну не может быть героем мерзавец, который из желания выслужиться стреляет великому человеку в лицо, а беспомощного инвалида сталкивает с лестницы! Может быть, 9 термидора всё было не так, как написано в книгах? Впору вслед за Сальери усомниться: «Или это сказка тупой, бессмысленной толпы – и не был убийцею создатель Ватикана?»

Увы, всё правда. Я нашел и прочитал рапорт, написанный в 1798 году тем же Мерда-Меда, в ту пору лейтенантом. Видно, что автор документа – негодяй: разоблачает тайных врагов революции, требует повышения в чине в память о своих термидорианских заслугах (и перечисляет, каких именно).

Я прямо расстроился. И мысли черные ко мне пришли: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше!»

Вот ведь и мерзостный палач Малюта, как это нам, литераторам, ни огорчительно, тоже пал героически – при штурме ливонской крепости Вейсенштейн.

А верный соратник Орлеанской Девы, доблестный Жиль де Ре, превратился в исчадие ада.

Да мало ли в истории подобных примеров.

Я давно уже смирился с тем, что гении запросто бывают злодеями. Приходится признать и то, что герои бывают подлецами, а подлецы – героями.

Неприятно, но факт.

Вам наверняка хорошо знакомо это чувство: вычитаешь в книге что-нибудь, зацепившее мозг или сердце, и хочется поделиться. Вот я и подумал, а почему бы мне не завести такую рубрику? Буду в ней пересказывать из свежепрочитанного то, что показалось мне интересным, примечательным или странным.

Сейчас, например, читаю книжку Александры Воеводской «Четыре года жизни, четыре года молодости» (тираж 1500 экземпляров). Автор – женщина, в молодости перенесшая Ленинградскую блокаду.

Мой любимый вид литературы – свидетельство очевидца, желательно человека незнаменитого, о подлинных событиях. Это именно такая книга. В ней есть всё, чего ожидаешь: описание горестей войны, голода, смертей и прочего. Но больше всего пробивает не трагическое (знаем, читали), а частное, непричесанное, неканоническое.

Две мелочи, упомянутые вскользь, между делом, превратили для меня рассказ о блокадных ужасах в нечто созвучное и осязаемое. Не знаю, произведут ли эти вещи такое же впечатление на вас.

Перед 22 июня, рассказывает Воеводская, весь Ленинград завесили анонсами музыкальной кинокомедии «Антон Иванович сердится». Потом сдирать плакаты было некогда, так они и провисели до конца осады. Добрейший Антон Иванович (его поминает в своей книге «Дневные звезды» и Ольга Берггольц) смотрел с афишных тумб на разрушенные дома, на занесенные снегом улицы, по которым дистрофики очень медленно тащили санки с детскими трупиками, – и ужасно на всё это сердился.

Я подумал, что эта трагикомическая деталь очень понравилась бы моему любимому современному эссеисту Льву Рубинштейну. Когда страшное и смешное рядом, это и есть жизнь.

И вот вторая маленькая история, которая меня здорово тронула.

Осенью 1941 года Александра получила весточку от мужа, который написал (вернее надиктовал), что тяжело ранен. Она стала слать по указанному адресу письма, каждый день. Две недели не было ответа, а потом вся почта вернулась обратно с краткой припиской, что адресат из лазарета выбыл. Женщина была в панике, не знала, что делать, куда кинуться. Кто-то сказал ей, что существует некая комиссия из волонтеров (тогда, впрочем, еще не было такого слова), которая помогает фронтовикам найти потерянные семьи, а семьям – фронтовиков. Помчавшись в это самое бюро, Александра увидела там каких-то удивительно энергичных, улыбчивых, быстро работающих молодых людей. «Садитесь, – сказали ей. – Пишите». Привыкшая к советской бюрократической системе, она спросила: «Что, заявление? Вот, у меня все документы с собой». Ей ответили: «Документы никакие не нужны, заявления тоже не нужно, просто пишите письмо мужу. Мы его непременно разыщем и переправим ваши старые письма вместе с новым. Всё будет хорошо, вот увидите».