Рубен Маркарьян - Суд присяжных. Особенности процесса и секреты успешного выступления в прениях

Поэтому мои последующие обращения к Верховному суду или текстам комментария с книжкой в руках перед присяжными было не больше чем приемом показать: что тут написано – сложно и непонятно, но то, что я сейчас скажу, – будет абсолютно прозрачно, честно, понятно и не запутано. Поэтому я, потрясая толстой книгой комментария, говорил примерно следующее:

«Вот в этой книге написано многое из того, что озвучил прокурор. Многое, что может в то же время разъяснить, что мой подзащитный невиновен. Эта книга лежит на вашем столе в совещательной комнате, и вы всегда можете к ней обратиться, если захотите, когда будете обсуждать вердикт. Но… На самом деле Уголовный кодекс – это всего лишь современная версия десяти заповедей, о которых слышал даже атеист. И которые должны соблюдать все нормальные люди. Не убий, не укради, не прелюбодействуй – это разве не Уголовный кодекс? И разве это надо комментировать? Поэтому я не буду ссылаться на эту толстую книгу, уважаемые дамы и господа, я лишь хочу сказать, что в данном деле, чтобы сказать о моем подзащитном как о человеке, нарушившим главную заповедь – „не убий“, такой же толщины должно быть обвинительное заключение. И еще должны быть вам представлены такие доказательства, чтобы прокурор не смог поднять обвинительное заключение двумя руками. Чтобы не осталось никаких сомнений, что тот, кто сидит в клетке перед вами, и никто другой совершил убийство. А в нашем деле…» И дальше можно пройтись по самым ярким ляпам и недочетам следствия, а в конце речи вернуться к толстой книге, обыграв ее тяжесть и тяжесть ошибки, которую можно совершить неправосудным вердиктом.

Квинтилиан сказал: «Всякая мысль сама дает те слова, в которых она лучше всего выражается; эти слова имеют свою естественную красоту; а мы ищем их, как будто они скрываются от нас, убегают; мы все не верим, что они уже перед нами, ищем их направо и налево, а найдя, извращаем их смысл. Красноречие требует большей смелости; сильная речь не нуждается в белилах и румянах. Слишком старательные поиски слов часто портят всю речь. Лучшие слова – это те, которые являются сами собою; они кажутся подсказанными самой правдой; слова, выдающие старание оратора, представляются неестественными, искусственно подобранными; они не нравятся слушателям и внушают им недоверие: сорная трава, заглушающая добрые семена».

Одно слово может выразить всю сущность позиции защиты, один удачный эпитет может изменить мнение присяжных, и никакие доказательства обвинения не перевесят удачного сравнения. «Такие слова надо подметить и с расчетливой небрежностью уронить их несколько раз перед присяжными; они сделают свое дело», как сказал П. Сергеич.

Вспоминаю два дела из телепроекта.

В одном случае судили парня за убийство. Оказался он на репетиции рок-группы, где, пытаясь спасти свою девушку от тлетворного влияния неформалов рок-музыкантов (наркотики, выпивка и т. п.), вроде как в драке нанес лидеру группы несколько ударов по голове чем-то тяжелым. И покушался на жизнь остальных участников (поэтому его судили судом присяжных – за покушение на убийство двух и более лиц).

В качестве потерпевших в зале присутствовали рок-музыканты, они вели себя вальяжно, были одеты в черные кожанки-«косухи» и майки с черепами, носили цепи на животах и характерные браслеты с шипами.

А мой подзащитный был обычный студент, в спортивном костюме и кроссовках без шнурков, сидел в клетке и смотрел в пол. Несмотря на наличие мотива, пребывание на месте преступления и иные следы (отпечатки, кровь на одежде и т. п.), позиция защиты заключалась в том, что «ботаник» действительно приходил, буянил и даже подрался с погибшим, но не убивал. А эти трое как раз и есть настоящие убийцы, которые стукнули своего же и вину решили свалить на моего подзащитного, раз уж так сложилось, что он явился к ним сам с недобрыми намерениями.

Ведя его защиту, я, помимо всего прочего, несколько раз, обращаясь к присяжным, повторил: «Посмотрите на этих прекрасных и безобидных парней (при этом ребята в шипах и черных „косухах“ улыбались) и посмотрите на этого монстра, этого убийцу, этого головореза (мой „ботаник“ втягивал голову в узкие плечи)…»

Следовало ли сомневаться, что присяжные в совещательной комнате отметят существенную разницу во внешнем виде потерпевших и подсудимого и не поверят, что «он – монстр», а «они – прекрасные и безобидные парни».

Второе дело было по обвинению студента в соучастии в убийстве и поджоге. Два парня решили отомстить владельцу палатки с шаурмой за то, что, съев на днях его продукт, отравились. Один изготовил горючую смесь типа «коктейля Молотова», другой приехал с ним на машине к палатке. Мой подзащитный остался в машине, а его подельник взял бутылку, вышел из машины и метнул ее внутрь палатки. Вспыхнул огонь, пламя попало на газовый баллон внутри, и тот рванул. Взрывом убило владельца палатки (турка по национальности) и самого поджигателя. А мой подзащитный, испугавшись, перепрыгнул на сиденье водителя и попытался скрыться, но был задержан экипажем патрульно-постовой службы тогда еще милиции. На суде он говорил о своей непричастности, бутылку-де он брал, но потому, что она лежала под ногами (случайно), но все остальное делал погибший подельник. А обвиняли парня в убийстве общеопасным способом по мотивам национальной вражды, так что светило ему прилично. Ну и у прокурора были доказательства, надо сказать, весомые: отпечатки – раз; пребывание в машине – два; студенты-однокашники подтверждали, что он, в общем-то, не очень дружески относился к лицам неславянской внешности и языковой группы.

Я, готовясь к программе, за сухими строчками сценария не видел людей. В постановочном суде есть, конечно, элемент неожиданности, я ведь не работаю до съемочного дня ни со своим подзащитным, ни со свидетелями, я не вижу потерпевших.

В настоящем суде надо иметь в виду, что полная информированность адвоката об участниках процесса (включая их внешность) может пригодиться. Но тут мне приходилось реагировать на сюрпризы мгновенно, прямо в зале суда. Я себе представлял своего подзащитного этаким националистом-скинхедом, полагая, что именно такой образ будет создан шеф-редактором по актерам и режиссером программы. Плачущая вдова с фотографиями детей-сирот общалась, по сценарию программы, с судом через переводчика с турецкого языка, давая показания о сложившемся тяжелом положении, когда из-за убийства мужа, только что получившего гражданство России, она не сможет содержать пятерых маленьких детей. Как понятно, плачущая женщина и пять малюток, оставшихся без отца, шансов моему скинхеду оставляли мало. Но это по сценарию. Когда я вошел в студию и увидел актеров, что будут играть подсудимого и потерпевшую, я понял, что выиграю процесс, и мысленно перестроил структуру речи, которую готовил заранее.