Альфред Жалинский - Избранные труды. Том 4. Правовое мышление и профессиональная деятельность юриста. Науковедческие проблемы правоведения

Но не является ли это проявлением формализма? Нет, не является.

Убедительные подтверждения этого дает история. В свое время А. Я. Вышинский, прекрасно понимая, что он делает, утверждал, что обвиняемые в создании контрреволюционных групп лица отвечают за действия друг друга, даже если они действительно о них и не знают. На этом строилось понятие организации, заговора, блока и т. д. В этом случае «игры» с теорией, подмена понятий, их произвольное толкование (вещи вполне безобидные на первый взгляд) привели к оправданию произвола и жестокости.

Этот путь осознания проблемы иллюстрирует еще один подход к социально-правовому мышлению, а именно углубление наших представлений и выводов, в данном случае об объекте. Тут ход мысли и ее результат могут меняться различным образом. Возможно, первоначальные представления об организованной преступности были завышенными; возможно, они охватывали не те сферы или не те действия. Развитие социально-правового мышления проходит ступени познания истины, не исчерпывая ее, и позволяет знать все больше и больше о различных сторонах проблемы.

Но и это описание, конечно же, принципиально неполно. Мыслительный процесс предполагает постоянную проверку тупиковых, ложных выводов, опровержение гипотез, не оправдывающих себя, проверку различного рода альтернативных вариантов, острые споры по поводу тех или иных суждений и выводов. Здесь очень много работы, которую можно назвать обеспечивающей, а она определяет истинность и оптимальность результатов мыслительного процесса.

Так, возможно появление ложной информации о связях преступников между собой. Отдельные правонарушители склонны лгать, преувеличивая свои возможности и связи, поскольку это повышает их «авторитет» в преступной среде и во многих случаях не грозит усилением наказания. Совершение многих преступлений, однотипных по своему характеру, может вызываться не чьим-либо тщательно разработанным планом, а просто-напросто сходными социальными ситуациями – криминогенными факторами. Но какой вариант в действительности имеет место, необходимо доказать, опять-таки опираясь на факты, правовые нормы, теоретические конструкции, а не на домыслы, обыденные рассуждения и устаревшие догмы.

И тут мы обнаруживаем, что наши знания о группе преступлений, именуемой организованной преступностью, нуждаются в пополнении; действительная картина предстает перед нами неполно. Оказывается трудно решить, с чем же в самом деле столкнулось общество: с каким-то заговором, организацией или относительно массовым порождением преступлений, включая весьма опасные, под воздействием типично неблагоприятных факторов (деформации отношений собственности, сопротивления административно-командной системы, управленческой безответственности и социальной пассивности и т. д.).

Поэтому переход к следующим этапам, т. е. к анализу возможностей использования правовых средств и выбору оптимального варианта решения, должен осуществляться с учетом имеющихся сомнений, которые должны побуждать общество к особо взвешенному принятию решений. Этим определяется, в частности, различный подход к вопросам о создании специальных организационных структур для борьбы с организованной преступностью и расширению пределов уголовной ответственности. Создание в правоохранительных органах подразделений для борьбы с так называемой организованной преступностью может оказаться полезным. Оно позволит получать больший объем нужной информации, совершенствовать навыки борьбы с опасными преступлениями, включая специфические приемы пресечения рэкета, раскрытия иных преступлений, задержания преступников, и вряд ли несет в себе какие-либо существенные негативные последствия.

Иначе обстоит дело с предложениями о расширении уголовной ответственности. Сейчас не время процессов против врагов народа, но тем более нужно предостеречь от опасной замены принципа личной виновной ответственности, оправдавших себя правовых форм соучастия неопределенными формулировками, которые могут позволить создавать по воле следователя преступные организации из людей, не знавших друг друга и не связанных единством умысла. Вообще нельзя переносить социальное определение организованной преступности на уголовно-правовые отношения. Нужно искать правовые средства.

Таким образом, и в рамках данной проблемы движение социально-правовой мысли не закончено. Проблема остается и вновь надо изучать ее состояние, оценивать эффективность уже использованных средств, искать новые.

И таких примеров можно было бы привести много, причем самого различного содержания и характера. Возьмем еще одну весьма острую проблему. Это проблема смертной казни. Она также возникает как отражение определенного беспокойства, неудовлетворенности общества состоянием собственной безопасности, неприятия особо опасных преступлений.

Надо признать, что значительная часть граждан, во-первых, полагает, что угроза смертной казни удерживает от совершения преступлений и тем самым усиливает социальную защищенность общества от преступных посягательств, а во-вторых, считает смертную казнь наказанием, соответствующим тяжести некоторых преступлений (чаще к ним относят убийства, тяжкие изнасилования, а иногда добавляют хищения в особо крупных размерах и взяточничество).

В то же время людей тревожит то, что при назначении смертной казни случаются ошибки, и, увы, непоправимые; их удивляет, что число преступлений, совершение которых может повлечь и влечет смертную казнь, не уменьшается; привлекает внимание то обстоятельство, что выдающиеся деятели активно выступали против смертной казни; что ряд стран, в частности, Великобритания, ГДР, отказались от ее применения. [47] Обосновывая это решение, видный ученый из ГДР проф. Бухгольц отмечает: «Накопленный в республике опыт лишний раз убеждал нас в справедливости вывода: и без смертной казни мы в состоянии вести успешную борьбу с преступностью». Он подчеркивает далее: «На наших глазах меняется не только человеческая жизнь, но и представление о ее ценностях… Чем больше мы над этим думаем, тем чаще упираемся в вопрос: лишая жизни преступника, не посягаем ли мы все-таки косвенным образом на жизнь вообще?» (Комсомольская правда. 1988. 14 августа). Академик Д. С. Лихачев приводит веские аргументы против смертной казни: «Я не могу не быть против смертной казни, ибо я принадлежу к русской культуре. А в русской культуре смертная казнь всегда вызывала протест не только Толстого, Достоевского, Короленко, но и многих других деятелей культуры. Смертная казнь развращает тех, кто ее осуществляет. Вместо одного убийцы появляется второй, тот, кто приводит приговор в исполнение. И поэтому как бы ни росла преступность, все же смертную казнь применять не следует. В России XIX века смертной казни за уголовное преступление вообще не было, была только за политические преступления. Это была единственная страна в Европе, имеющая такой закон. А теперь требуют смертную казнь именно за уголовное преступление. Мы не можем быть за смертную казнь, если считаем себя людьми, принадлежащими к русской культуре» (Советская культура. 1989. 23 марта). Возникает стремление отказаться от смертной казни, которое усиливается по мере изменения нравственной атмосферы в стране, гуманизации отношений, восстановления в своих правах чувства милосердия. Но было бы опасной ошибкой упрощенно подходить к этой проблеме. В ее основе конфликт реальных целей, отражающий неудовлетворенность состоянием правопорядка, страх, социальные предубеждения. Поэтому решение проблемы смертной казни неизбежно требует известной зрелости социально-правового мышления, некоторого уровня терпимости, опоры на общечеловеческие ценности.