Аркадий Казанский - Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том V

Не можно всего описать, сколько я в этой дороге обеспокоена была, какую нужду терпела. Пускай бы я одна в страдании была, товарища своего не могу видеть безвинно страждущего. Сколько мы в этой дороге были недель – не упомню.

Доехали до провинциального города того острова, где нам определено жить. Сказали нам, что путь до того острова водою, и тут будет перемена: офицер гвардейский поедет обратно, а нас препоручит здешнего гарнизона офицеру с командою 24 человека солдат. Жили мы тут неделю, пока справили судно, на котором нам ехать, и сдавали нас с рук на руки, как арестантов. Это настолько жалко было, что и каменное сердце умягчилось; плакал очень при расставании офицер и говорил: теперь то вы натерпитесь всякого горя; это все люди необычайные, они с вами будут поступать, как с подлыми, никакого снисхождения от них не будет. И так мы все плакали, будто со сродниками расставались, по крайней мере, привыкли к нему; как ни худо было, да он нас знал в благополучии, так несколько совестно было ему сурово с нами поступать.

Рассудилось нашим командирам переменить наш тракт и вести нас водою, или так и надобно было. Я и рада была, думала, мне легче будет, я от роду по воде не езжала и больших рек, кроме Москвы реки, не видала. Первое, как мы тогда назывались арестанты, это имя уже хуже всего на свете. От небрежения дали самое негодное, худое, так по имени нашему и судно, хотя бы на другой день пропасть, что все доски, из чего оно сделано, разошлись, потому что оно старое. В него нас и посадили, а караульные господа офицеры для своего спасения набрали лодок и ведут за собою. Что же я тут какого страху набралась! Как станет ветер судно наше поворачивать, оно и станет скрипеть, все доски станут раздвигаться, а вода и польёт в судно; а меня замертво положат на палубу, наверх; безгласна лежу, покуда погода утихнет и перестанет волнами судно качать, тогда меня вниз сведут. Я же так была странна, ни рабы своей не имела.

Как управились с судном, новый командир повёл нас на судно; процессия изрядная была: за нами толпа солдат с ружьями, как за разбойниками: я уже шла, вниз глаза опустя, не оглядывалась; смотрельщиков премножество на той улице, где нас ведут. Пришли мы к судну; я ужаснулась, как увидела: великая разница с прежним. Как мы тогда назывались арестанты, иного имени не было что уже в свете этого титула хуже, такое нам и почтение. Всё судно – из пазов доски вышли, насквозь дыры светятся, а хоть немножко ветер, так всё судно станет скрипеть; оно же чёрное, закоптелое; как работники раскладывали в нём огонь, так оно и осталось; самое негодное, никто бы в нём не поехал; оно было отставное, определено на дрова, да как очень заторопили, не смели долго нас держать, какое случилось, такое и дали, а может быть, и нарочно приказано было, чтоб нас утопить. Однако, как не водя Божия, доплыли до указанного места живы.

Принуждены были новому командиру покоряться; все способ искали, как бы его приласкать, не могли найти; да в ком и найти? Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком; какой этот глупый офицер был, из крестьян, да заслужил чин капитанский. Он думал о себе, что он очень великий человек и сколько можно надобно нас жестоко содержать, как преступников; ему казалось подло с нами и говорить, однако со всею своею спесью ходил к нам обедать. Вообразите это одно, сродственно ли с умным человеком? В чем он хаживал: епанча солдатская на одну рубашку да туфли на босу ногу, и так с нами сидит. Я была всех моложе, и невоздержна не могу терпеть, чтобы не смеяться, видя такую смешную натуру. Он, это видя, что я ему смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеясь: теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою заговорил. Как мне не горько было, только я старалась его больше ввести в разговор, только больше он мне ничего не сказал. Подумайте, кто нам командир был, и кому было препоручено, чтобы он усмотрел, когда бы мы что намерены были сделать. Чего они боялись, чтобы мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их удержал, а удержала нас невинность наша. Думали, что со временем осмотрятся и возвратят нас в первое наше состояние. При том же мешала много и фамилия очень: велика была. И так мы с этим глупым командиром плыли целый месяц до того города, где нам жить.

Господи Иисусе Христе, Спасителю мой, прости моё дерзновение, что скажу с Павлом апостолом: беды в горах, беды в вертепах, беды от сродников, беды от разбойников, беды и от домашних! За всё благодарю моего Бога, что не попустил меня вкусить сладости мира сего. Что есть радость, я её не знаю. Отец мой Небесный предвидел во мне, что я поползновенна ко всякому злу, не попустил меня душою погибнуть, всячески меня смирял и все пути мои ко греху пресекал, но я окаянная и многогрешная не с благодарением принимала и всячески роптала на Бога, не вменяла себе в милость, но в наказания, но Он, как Отец милостивый, терпел моё безумие и творил волю Свою во мне. Будь имя Господне благословенно отныне и до века! Пресвятая Владычица Богородица, не оставь в страшный час смертный!

Какая б беда в свете меня миловала или печаль, не знаю. Когда соберу в память всю свою с младенчества жизнь, удивляюсь сама себе, как я все беды пережила, не умерла, ни ума не лишилась, всё то милосердием Божьим, и Его руководством подкреплена была. С четырёх лет стала сиротою, с 15-ти лет невольницей, заключена была в маленьком пустом местечке, где с нуждою иметь можно пропитание. Сколько же я видела страхов, сколько претерпела нужд!

С апреля по сентябрь были в дороге; всего много было, великие страхи, громы, молнии, ветры чрезвычайные. С таким трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острове; кругом вода; жители в нём самый подлый народ, едят рыбу сырую, ездят на собаках, носят оленьи кожи: как с него сдерут, не разрезавши брюха, так и наденут, передние ноги вместо рукавов. Избы кедровые, оконца ледяные вместо стекла. Зимы 10 месяцев или 8, морозы несносные, ничего не родится, ни хлеба, никаких фруктов, даже капусты. Леса непроходимые да болота; хлеб привозят водою за тысячу верст. До такого местечка доехали, что ни пить, ни носить нечего: ничего не продают, даже калача. Тогда я плакала, для чего меня реки не утопили. Мне казалось, не можно жить в таком дурном месте.

Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла! Что всего тошнее было, для кого пропала и все эти напасти несла, и что всего в свете милее было, тем я не утешалась, а радость моя была с горечью смешана всегда: был болен от несносных бед; источники его слёз не пересыхали, жалость его сердце съедала, видев меня в таком жалком состоянии. Молитва его перед Богом была неусыпная, пост и воздержание нелицемерное; милостыня всегдашняя: не уходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался Святых Таинств и всю свою печаль возложил на Бога. Злобы ни на кого не имел и никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божьих, и ничего на свете не просил у Бога, как только царствия небесного, в чём и не сомневался.