Олег Сыромятников - Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского

После идейного синтеза , происшедшего в период с конца ноября 1865 по середину февраля 1866 года, тема воскресения главного героя к новой жизни сливается с темой идейного конфликта (столкновение русской и западной идеи ), вследствие чего образ Раскольникова получает новое значение. Он начинает символизировать российскую интеллигенцию 60‑х годов XIX века, стоящую перед выбором: освободиться от груза прошлого и постараться догнать Запад или найти свой самостоятельный путь, опираясь на всё лучшее, что было в прошлом. Слушая Разумихина, Раскольников понимает, что, кроме желания «общего блага», у него нет ни ясных целей, ни средств их достижения. А в словах Лужина герой узнаёт собственные мысли, приведшие его к преступлению и поставившие на порог гибели. Поэтому он должен найти свой, единственно верный путь, – так возникает и становится содержанием внутренней идеи романа русская идея .

Её образный уровень представлен Соней Мармеладовой, матерью и сестрой Раскольникова, Разумихиным, Лизаветой и Порфирием Петровичем. Теоретический уровень выражения русской идеи образован сценой чтения Евангелия.

Образный уровень западной идеи представлен Лужиным, Алёной Ивановной и духовным пейзажем Петербурга, а теоретический образован фрагментами европейских социально-философских и естественно-научных идей, а также рассуждениями Лужина и, отчасти, Лебезятникова.

Роман был написан в период с 14 сентября 1867 по 29 января 1869 года, за границей. Деньги для поездки и уплаты неотложных долгов Достоевский получил от редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова в счёт издания будущего романа. Связанный жёсткими договорными обязательствами, писатель начинает работать над романом не столько по творческой потребности, сколько по жестокой материальной необходимости. В письме А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. он пишет: «А со мной было вот что: работал и мучился . Вы знаете, что такое значит сочинять ? Нет, слава Богу. Вы этого не знаете! Вы на заказ и на аршины, кажется, не писывали и не испытали адского мучения . Забрав столько денег в «Русском вестнике» (ужас! 4500 р.), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнёт и развернётся художественно к концу-то года… <���…> Это тем более казалось мне вероятнее, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и даёт себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг, но рассчитывать нельзя, когда именно оно произойдёт; и затем уже, получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уж можно даже рассчитывать без ошибки. <���…> Всё лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4‑го декабря иностранного стиля бросил всё к чёрту. Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош . Мне этого не надо было» [28, 2; 239].

В итоге всё написанное было уничтожено автором. «Затем, – продолжает Достоевский, – я стал мучиться выдумыванием нового романа . Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4‑го до 18‑го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался – не понимаю. Наконец 18‑го декабря я сел писать новый роман…» [28, 2; 240]. В результате 24 декабря 1867 г. писатель отправил в редакцию первые пять глав романа, а через пять дней – шестую и седьмую главу, завершающие первую часть. Достоевский сообщал об этом Майкову: «В сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения – вещь не очень-то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю её. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека . Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. <���…> Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором , а надобен полный. Только отчаянное положение моё вынудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: «Может быть, под пером разовьётся!» Это не-простительно. В общем план создался. Мелькают в дальнейшем детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя . Так поставилось. Я обязан поставить образ. Разовьётся ли он под пером? <���…> Первая часть есть, в сущности, одно только введение. <���…> Во второй части должно быть всё окончательно поставлено (но далеко ещё не будет разъяснено)» [28, 2; 240–241].

В письме С. А. Ивановой от 1 января 1868 г. Достоевский несколько конкретизирует свою цель: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только не брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы ещё далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного)» [28, 2; 251].

Заметим, что из этих слов вовсе не следует, что Достоевский хотел изобразить именно Христа. Скорее, напротив: христианин Достоевский относился к Христу как к Богу и понимал, что Его адекватное изображение – «безмерно, бесконечно прекрасного лица, бесконечного чуда» – средствами простого человеческого языка невозможно. Поэтому он и ставит перед собой задачу изобразить хоть и «положительно прекрасного», но – человека. В том же письме и позже, уже работая над романом, писатель оценивает подобные попытки, предпринятые ранее европейской литературой (образы Дон-Кихота и Пиквика), ставя своего героя в один ряд с ними: «Вдохновенная речь Князя (Дон-Кихот и жёлудь)» [9; 277]. В конце марта 1868 года Достоевский делится с Ивановой своими надеждами, связанными с романом: «Я ужасно боюсь за роман и минутами почти совсем уверен, что не удастся. Идея слишком хороша, а на выполнение меня, может быть, и не хватит, особенно так спеша, и за границей… <���…> Идея одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью. Эта сущность хороша в замысле, но какова-то ещё в исполнении?» [28, 2; 291–292]. К сожалению, предчувствия писателя оправдались. Несмотря на выстроенную в первой части образную систему и фактически завершённую внешнюю идею романа, идейный синтез задерживался, и поставленная художественная задача не была решена.