Елена Гушанская - За честь культуры фехтовальщик

Сходного мнения придерживается и А. П. Афанасьев (1997): «Дистанция между автором и героиней демонстрируется ничтожеством жизненных интересов героини, примитивностью связей ее с миром, внутренним убожеством ее мужей и сожителя, отсутствием в героине не только каких-либо признаков интеллекта, но даже и индивидуальности…». «Суждение Толстого о чеховской „Душечке“, – утверждает A. П. Афанасьев, – признано (?? – Е. Г.) в чеховедении неадекватным содержанию рассказа» [31] Афанасьев Л. П. Творчество А. П. Чехова: иронический модус. Ярославль, 1997. С. 106. .

Немецкий славист Вольф Шмид («Проза как поэзия», 1998) довел интерпретацию рассказа до полного и законченного извращения, руководствуясь скорее требованиями филологического дискурса и навыками препарирования, чем здравым смыслом. Все, кого любила Душечка, утверждает

B. Шмид, скончались после нескольких счастливых лет жизни рядом с героиней: «От одной Олиной любви здоровые заболевают. <���…> После их смерти остается каждый раз вдова, скорбящая, однако, ненадолго. По какой причине умирали ее мужья? Кукин после свадьбы „худел и желтел“, между тем как Оленька ходила „с розовыми щеками“ и „полнела и вся сияла от удовольствия“. Пустовалов умирает совсем неожиданно… простуживается, ложится в постель и – умирает, несмотря на всевозможные усилия лучших докторов. <���…> Смерть мужей, или мотивированная комически, или сообщаемая комическим образом, аннулирует реалистический ход историй браков, поднимая их на сюрреалистический уровень и выявляя в них фантастическую каузальность, намечавшуюся в противоположных физических изменениях Оли и Кукина. <���…> Сходство и оппозиция между любовными историями дают понять: будучи без содержания, без собственной субстанции Душечка – как вампир высасывает содержание, мышление, жизненную силу— кровь из своих мужей» [32] Шмид В. Проза как поэзия. СПб., 1998. С. 235. .

Столь полная нравственно-психологическая глухота в оригинальной филологической упаковке была с готовностью подхвачена А. К. Жолковским: «Тема чеховской „Душечки“ – полное растворение заглавной героини в ее партнерах (первом муже, втором муже, третьем невенчанном сожителе и, наконец, оставленном на ее попечении гимназисте), оборотной стороной которого оказывается вампирическое поглощение ею их личностей (приводящее к смерти обоих мужей, отъезду сожителя и протестам мальчика)» [33] Жолковский А. К. Горе мыкать // Звезда. 2009. № 2. С. 213. .

Во всех перечисленных анализах неизменно акцентируется «нечто», позволившее Л. Толстому говорить о «неправильной» реализации авторского замысла, И. И. Горбунову-Посадову – о «разномысленных толкованиях» и «гоголевских типах», Н. Я. Берковскому – об образах средневекового европейского эпоса, В. И. Тюпе и А. П. Афанасьеву – о пародийном начале, которое создается либо приемами отстранения: оксюморонами и инверсиями (В. И. Тюпа), либо – развенчанием неких «мифологем» (А. П. Афанасьев), и, наконец, В. Шмиду полностью вывернуть содержание рассказа наизнанку, продемонстрировав наглядный пример постмодернистской игры со смыслом.

Это «нечто» обусловлено поэтикой рассказа. В «Душечке» предъявлено не только реалистическое и психологическое изображение человека, но работают также и архетипические составляющие. Психологически точное воссоздание характеров и описание любви героини сочетаются в рассказе с инерцией мифоэпического сюжета. Пласт мифоэпических аллюзий так прост и самоочевиден, что как бы неощутим.

Речь идет о волшебной сказке, а точнее, о ее структурном каноне, выявленном В. Я. Проппом («Морфология волшебной сказки», 1928). Волшебная сказка по В. Я. Проппу включает в себя набор типических персонажей и их типических действий. Волшебной сказкой может быть названо всякое развитие сюжета «от вредительства или недостачи через промежуточные функции к свадьбе или другим функциям, используемым в качестве развязки. Конечными функциями иногда являются награждение, добыча или вообще ликвидация беды» [34] Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. М., 1969. С. 83. .

Событийный ряд рассказа формируется из трех любовных историй, четвертая – любовь к ребенку. Третье событие является в фольклоре наказанием злому, жадному, глупому герою или воздаянием доброму, кроткому, честному.

Герои названы самыми распространенными именами: Иван (Петрович), Василий (Андреич), Владимир (Платоныч). Все они носят говорящие фамилии: Кукин – с-кукин и кук-иш, Пустовалов – валит лес, оставляет пустоши, Фамилия Смирнин является разновидностью одной из самых распространенных русских фамилий «Смирнов», а немного необычный суффикс акцентирует ее смысл: смирный, незаметный, никакой. Этот ряд, несомненно, продолжается говорящей фамилией самой Оленьки, Ольги Семеновны (о чем дальше).

Образы мужей героини – не просто ярко выраженные типы, они лубочны. Для каждого психофизического типа выбраны самые характерные особенности. Кукин – истеричный меланхолик – «мал ростом, тощ, с желтым лицом, с зачесанными височками, говорил жидким тенорком, и когда говорил, то кривил рот; на лице у него всегда было написано отчаянье». Пустовалов – фигура, противоположно окрашенная: жизнерадостный сангвиник, человек, обреченный на преуспеяние, «в соломенной шляпе и в белом жилете с золотой цепочкой и походил больше на помещика, чем на торговца».

Любовь героини и ее горе по смерти мужей неуклонно возрастают с каждым сюжетным шагом. К Кукину она была приветлива, показывала сквозь занавески «только лицо и одно плечо и ласково улыбалась». Пустовалова Оленька «полюбила, так полюбила, что всю ночь не спала и горела, как в лихорадке, а утром послала за пожилой дамой» – за свахой.

С Кукиным Оленька прожила меньше года: осень и зиму, он умер на Пасху, под Страстной понедельник. С Пустоваловым они провели в мире и согласии шесть лет. По Кукину она горевала три месяца, по смерти Пустовалова только спустя полгода сняла плерезы и в знак скорби навсегда отказалась от шляпки и перчаток.

Причитания героини по мужьям представляют собой как бы единый плач, продолжающийся по Пустовалову на том самом месте, где он оборвался по Кукину: «Голубчик мой! – зарыдала Оленька. – Ваничка, мой миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой повстречалася? Зачем я тебя узнала и полюбила? На кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную несчастную?..» И более шести лет спустя: «На кого же ты меня покинул, голубчик мой? Как же я теперь буду жить без тебя, горькая я и несчастная? Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую…» Оба эти плача носят отчетливо надиндивидуальный фольклорный характер.

Истины, которые Душечка постигает с каждым новым объектом своей любви, становятся все «истиннее».