Алла Прокофьева - Литературная жизнь Оренбургского края во второй половине XIX века. Краеведческие материалы

(отрывки из повести)

…Был очень табельный день, и потому зал ухабинского собрания блистал ярче обыкновенного. Кроме шести люстр, постоянно зажигавшихся в простые клубные дни (ухабинская публика в течение всей зимы отплясывала в собрании каждую среду), по стенам горели повсюду свечи, отчего была нестерпимая духота. Снаружи здание тоже иллюминовали, и на улице густая толпа народа любовалась на длинные ряды плошек, украшавших балкон и тротуарные тумбочки, нисколько не боясь возвратиться домой с головною болью от чада и копоти. У подъезда обнаруживалось необыкновенное движение, кареты подъезжали одна за другой; и из них с легкостью сильфид выскакивали очаровательные ухабинские дамы в необозримых кринолинах, сопровождаемые мужьями в черных фраках и белых галстуках или в серебряных и золотых эполетах. Мужья не уподоблялись сильфам, они довольно тяжеловато и с озабоченным видом ступали по устланным ковровыми половиками ступеням лестницы; на лице многих из них можно было прочесть грибоедовский стих: «Бал вещь хорошая, неволя-то горька!». Молодые, развязные кавалеры опережали мужей и жен и спешили, сбросив с себя шинель, подойти к зеркалу, висевшему в прихожей, чтобы поправить свои помятые шляпой или каской прически. Для этой надобности лежала на столике под зеркалом щетка грязноватого свойства. Зал наполнялся быстро и начинал представлять для глаз весьма живописную пестроту: розовые, голубые, белые платья, аксельбанты, красные панталоны, звезды на фраках и на мундирах, Станиславы на шее, Станиславы в петличках, белые бурнусы на синих кафтанах, даже один гусарский доломан и один черкесский чекмень, усы, бакенбарды, лысины, убеленные сединами старцы и старицы, цветущие здравием юноши с проборами посередине головы, с проборами на затылке, с проборами сбоку, цветы, ленты, колосья; обнаженные плечи; пухленькие и тощие, – словом, было от чего зарябить в глазах, закружиться в голове. И все так изящно, прилично, нигде карикатурной фигуры, нигде допотопного чепца, нигде безвкусного сочетания цветов. Самый придирчивый столичный франт, окинув пытливым взором это многолюдное общество, сквозь вставленную в глаз лорнетку, не нашел бы ничего провинциального, отсталого; от всего веяло модой, утонченным вкусом, знакомством с столицей, словом – просвещением! Запах от различных духов, которыми были пропитаны носовые платки, как дамские, так и мужские, и от московской и петербургской помады, которую, кажется, так же не брезгали оба пола, запах этот, говорю я, наполняя воздух залы, раздражал нервы и производил что-то вроде опьянения. Оркестр еще молчал, и капельмейстер, в длиннейшем белом жилете с волнением посматривал в прихожую. В зале слышалось только жужжанье, какое бывает в жаркий летний день в комнате, когда налетят в нее шмели и осы… Ожидали его превосходительства, ибо до него никогда не начинались танцы. Дамы, пользуясь минутами ожидания, то и дело бегали в уборную поправлять туалеты. На бале они, казалось, забывали свои антипатии, свою вражду, все ссоры, интрижки и сплетни, которыми так изобилует провинциальная жизнь; обращались друг к другу с самыми ласковыми, дружескими названиями…

…Владимир Николаевич так и сделал. Он поехал ко всем членам ухабинского общества, составлявшим тамошний высший круг. В Ухабинске, как и в Петербурге, как и во всех городах наших, было несколько кружков, и каждый кружок старался подражать другому, стоявшему выше его на ступенях общественной иерархии. Только один высший копировал Петербург. Выжлятников, никого не оставлявший в покое и вращавшийся во всех кружках без изъятия, в каждом кружке ругая все остальные, выражался про ухабинскую аристократию, что эта аристократия только до Трущобина (пограничный уездный город Ухабинской губернии), а чуть две версты от Трущобина отъехал, уж и не различишь, что аристократ, что холоп. Прежде всего Владимир Николаевич объездил генералов, потом дам, с которыми танцевал, а потом уж и остальных. Генералы, из которых иные едва волочили ноги от старости, приняли его очень радушно, толковали все более о службе и о карьере и оказались все крайне недовольны разными нововведениями, проникнувшими, к их крайнему огорчению, даже и в такой отдаленный город, как Ухабинск, откуда действительно, говоря словами Гоголя, хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь…

…Мало-помалу Владимир Николаевич стал незаметно втягиваться в общественную жизнь Ухабинска. Его звали на вечера и обеды, и он ни от одного из них не отказывался. Его вскоре посвятили во все ухабинские сплетни и дрязги; он узнал, что общество, как ни малочисленно обо было, делилось на бесконечные партии. Одна партия язвила другую; одна другую старалась затмить светскостью…

(16.01. 1829 – 14.08. 1865)

Известный русский писатель-революционер, публицист, поэт, и переводчик Михаил Ларионович Михайлов родился 4 (16) января 1820 года, по одной версии в Оренбурге, по другой – в Уфе. Дед Михайлова, Михаил Максимович, был крепостным Куроедовых, родственников писателя С. Т. Аксакова, изображенных в «Семейной хронике» под фамилией Куролесовых.

Отец писателя, отпущенный на волю, стал чиновником. В 1826 году он был переведен из Уфы в Оренбург, где служил губернским казначеем в казенной палате, чиновником особых поручений в канцелярии Оренбургского военного губернатора, секретарем Оренбургского губернского правления.

В Оренбурге Л. М. Михайлов получил дворянское звание и женился на дочери В. Е. Уракова, генерал-лейтенанта, мелкого киргизского князя. Первым ребенком Михайловых был будущий поэт. Он родился полуслепым, с дефектом век. Операцию, вернувшую ребенку зрение, сделал писатель и врач В. Даль, служивший в те годы в Оренбурге. В 1835 году семья Михайловых переехала в Илецкую Защиту (теперь Соль-Илецк) в связи с назначением Л. М. Михайлова сначала старшим советником соляного правления, а затем управляющим соляным промыслом. Воспитанием детей (у поэта было три брата и сестра) родителям Михайлова помогала заниматься старшая сестра Лариона Михайловича Екатерина Михайловна (ей посвящены многие страницы автобиографической повести «Кормилица»). Простая, безграмотная женщина, она ввела будущего писателя в мир народного творчества, рассказала о трагической смерти дедушки, который «умер, не вынеся позора, от назначенного ему незаслуженного телесного наказания» (М. Михайлов).

Образование Михайлов получил домашнее. В качестве учителей отец пригласил к детям ссыльного студента (в Илецкой Защите, как и в Оренбурге, было много политических ссыльных) и немца, изображенного впоследствии Михайловым в известной повести «Адам Адамыч». О студенте Андрее Васильевиче повествуется в автобиографическом рассказе «Уленька».