Валентин Булгаков - В споре с Толстым. На весах жизни

Но – что это такое? Ну, разве можно о направлении, о содержании всей душевной и телесной жизни человека говорить, решать так схематично, в терминах математики, геометрии?! И какая святая, непоколебимая вера в эту фантастическую, ведущую куда-то в мертвое, внежизненное пространство, «математическую, не существующую в действительности, прямую»! Когда же и где же это, и у кого шла жизнь «по прямой»? Может быть, у Франциска Ассизского? Может быть, у Льва Толстого? Да нет, нет! Это введение мертвой, «научной» терминологии для характеристики самого живого, неуловимого, что есть у человека – его нравственной жизни, просто непонятно в устах сердцеведа и художника слова, – непонятно и неприемлемо для меня, для нас. Пусть схема приводила в порядок, освещала для Льва Николаевича какую-то область, какой-то сектор (при мысли о схемах эта геометрическая терминология, и на самом деле, сама просится на язык!) его умствований, – все же такая схема ни в психологии, ни в физиологии ничего не доказывает и доказать не может.

Пусть царствует во всей полноте закон стремления к недостижимому идеалу. Пусть две мыслимые грани жизненного пробега каждой человеческой души будут: животность, с одной стороны, и святость, с другой.

Но так можно выразить именно лишь номинальное, общее, мыслимое и метафизическое значение этого закона. В таком значении он может являться знаменем для всего человечества. В реальном же своем приложении, – для рода человеческого, по крайней мере, на данной ступени развития, – закон этот получает ограничительное толкование. Ступень современная высока для животности и низка для святости, для полной духовности. Мы духом уже изменились настолько, чтобы не быть животными. Вот когда мы телами изменимся, через несколько, может быть, столетий или тысячелетий, настолько, чтобы подняться на следующую ступень над современным, реальным, средним уровнем человека, тогда можно будет говорить и о святости как о реальном, осуществимом законе для всякого человека, – для человека как такового, а не только для особых, чрезвычайно редких, можно сказать «сверхнормальных», исключений.

Идеал недостижим (в полном объеме). Уже из этого основного положения следует, что некоторые его ступени вообще недоступны для людей; другие ступени доступны лишь для немногих исключений среди людей; третьи – лишь для особо высоких в духовном и моральном отношении людей, и т. д. Такое положение вынуждает нас:

1) наметить границу того, что вообще доступно выполнению человеком и что возможно лишь как мыслимое («в смерти», как говорит сам Толстой);

2) наметить границу того, что достижимо для большинства всего человечества в современном его состоянии, – желательные ближайшие ступени;

3) принять во внимание вообще, что именно по лестнице восхождения к идеалу не может быть ни в каком случае прыжков, оставляющих не пройденными некоторые ступени, из чего следует, что и каждый отдельный человек должен наметить себе, на каждый данный момент, лишь ближайшую ступень лестницы, а не льститься – сразу, с одного маху оказаться на вершине этой лестницы.

Наконец, 4) иметь в виду, что и ступени-то на этой лестнице – не одинаковы по размерам, по вышине и ширине. И, например, ступень от брака к безбрачию и полному целомудрию для огромного большинства людей почти непостижимо, неизбывно трудна; легкомысленные и скороспелые аскеты на ней-то и ломают чаще всего себе шею…

«Я бы хотел выполнить предписание идеала, отказаться от излишеств, перейти на труд, но по слабости не могу!» – говорит «толстовец».

– Отлично, мы вам верим! Однако… «слабостью» часто отговаривались и богатые люди, что не могут зажить более скромно. Что же? Так и считать нормальным это явление «недобровольных» богачей? Нет, это невозможно! Когда критикуют и хотят реформировать или отстранить революционным путем грешащий против равенства, несправедливый, буржуазный строй, то о душевной жизни богачей не спрашивают и с ней не считаются. И это понятно: ведь своя душевная жизнь есть и у бедных, угнетенных, занимающих место не на верхних, а на нижних ступенях социальной лестницы. Им-то социальная реформа, наверное, помогла бы. И она, так или иначе, везде должна быть произведена. Везде должны быть установлены такие социальные нормы, которые заранее устраняли бы возможность возникновения такого странного класса – богачей «по слабости». Трудное в индивидуальном порядке осуществление призыва Христа, обращенного к богатому юноше, – о раздаче имущества, должно быть все же осуществлено, если только… юные и старые, добровольные и недобровольные богачи не хотят, чтобы на их голову обрушилась социальная революция.

Таким образом, богач-«толстовец», оправдывающийся своей «слабостью», ни в чем не выше, не лучше, а, может быть, кое в чем и похуже обыкновенного «буржуя».

Нет правила без исключения. Появляются и живут среди нас и святые. Христос, Будда, Франциск Ассизский были святые. Я и «толстовца» Сережу Попова считаю святым. Но их путь – другой. И, несмотря на преклонение наше перед ними, мы все, каждый из нас в душе знаем, что мы не можем, не хотим и не имеем права вступить на их путь, путь отказа от личности и полного самоотвержения, поскольку мы являемся, как это и в просторечье говорится, «обыкновенными людьми». Обыкновенными, а не «необыкновенными». Правилом, а не исключением. И тут мы обязаны поставить другой вопрос: для кого же, в самом деле, пишутся и провозглашаются религиозные, философские и нравственные системы? Для самих только творцов и проповедников или и для других людей? Если же для других, то – только ли для некоторых, для более одаренных, для исключений или для всех?

Я думаю, что поскольку религиозная или нравственная истина провозглашается во всеуслышание, то она провозглашается для всех, имеет общий, вселенский характер. Каждый обыкновенный, заурядный человек принимает ее за руководство. Положение одаренного человека разнится от положения человека ординарного только в том отношении, что у первого, очевидно, «карма» более высокая: ему нужно сделать меньше усилий для усвоения и воплощения истины, чем второму. Истина же и путь, разумеется, остаются для всех одними и теми же, общими, что не мешает отдельным единицам идти своим, особым путем, – быть может, и путем аскетическим.

В христианстве давно уже чувствовалось, что отвлеченный и чисто спиритуалистический идеал не имеет никаких корней в подлинной природе человека и мира. Открыто отказаться от этого идеала, однако, было нельзя. Надо было поэтому придумать какое-то объяснение тому, что принималось неприемлемое, что за цель пути выдавалось то, к чему, вообще, не было дороги, что можно было, «веря», не «делать». Софизмов тут было высказано немало. (Учение о «недостижимом идеале» – один из них.) Однако самым любопытным и казуистическим было умственное изобретение одного из отцов Церкви, признающееся церковниками «изумительно-глубоким».