Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства

62. – Что говорит нам человеческая вещь? Безмолвно созерцая природное создание, мы внемлем гармонию сфер; искусственная вещь, как голос природы, почти нема: лишь еле внятно шепчут в ней последние силы ее организованной формы. Зато громко и уверенно говорит из нее человек. В эту смесь обезображенных обломков природы вложена некая Идея: ей- то подчинены и ею связаны между собою все части вещи.

63. – В человеческой вещи надо различать идею и содержание. Идея вещи всегда проста и рациональна: идея вещи – ее практическое назначение. Идея чернильницы – быть вместилищем для небольшого количества жидкости, идея стены – быть вертикальным ограждением пространства. Напротив, содержание вещи сложно: оно состоит из многих частей, рассудочных и чувственных, но всегда подчинено идее; своими рассудочными элементами оно непосредственно служит идее, то есть повышает годность вещи, эстетическими оно пытается замаскировать наготу идеи, потому что человек бессознательно стыдится своей корыстной рассудочности. Будет ли входное отверстие чернильницы широко или узко, вертикально или наклонно; велика ли ее емкость или мала; дана ли ей форма склянки или чаши, или какая-нибудь другая; сделана ли она из стекла или металла, украшена или нет, – все эти признаки вещи составляют в совокупности ее содержание. Как нет вещи без идеи, так нет вещи без содержания. Но идея – царь и душа вещи; все ухищрения человека бессильны скрыть наглое бесстыдство попирающей содержание идеи. Она одна властно говорит в вещи, и почти только ее слышит в вещи человек. Идея вещи тупа и эгоистична, как гном; она знает только себя и хочет быть только собою. Едва родившись, она уже неподвластна человеку и с злым упрямством отстаивает свою корысть. В богатом воображении человека вокруг нее увиваются и льнут к ней чудные феи, но гном ходит среди них, как плантатор на невольничьем рынке, и выбирает в свою дворню, в содержание вещи, только тех, кто может быть ему либо рабом, либо наложницей. Все содержание вещи – рабы и наложницы гнома-идеи; в его доме из глины, дерева или металла никто не смеет ему прекословить. Оттого красота и не пытается войти в его дом: она любит свободу; к нему идет в услужение лишь ветреная миловидность. У него есть среди челяди старые слуги, с которыми он издавна сжился, – бессменные части содержания; других он меняет часто. Он бережлив и любит порядок, оттого так скучны наши вещи: прямые линии и прямые углы, круг и его части, горизонтальные или вертикальные плоскости, и симметрия во всем. Он большею частью стар, Мафусаиловых лет {116}, но от старости только крепче и деспотичней. Идея вещи ясна и оттого бедна: прямолинейная целесообразность пользы. Назойливо и однообразно твердит нам вещь свою односложную и слишком понятную повесть. В моей комнате все мертво, и из всех вещей смотрит мне в глаза трезвым взглядом рассудок, человеческий – мой собственный рассудок. Они не выводят душу в мировой простор, а замыкают ее в ней самой. Они рассудочностью кормят душу и обезличивают ее своей безличностью.

64. – Некогда человек жил среди живых созданий природы, то дружа, то враждуя с ними, как в родной семье. Теперь их соседство ему несносно, он не любит смотреть им в лицо; надо истребить следы их наружности в человеческих вещах, чтобы уже ничто не напоминало о ней. Но и собственный облик в своей единственности еще страшит его, потому что своеобразие личности – та же стихия; и для того, чтобы вещи были не слишком верными зеркалами, он обезличивает в них и самого себя, насыщая обезображенные останки природных тел образом среднечеловеческим. Оглянись каждый один в своей комнате: все кругом – мертвые и безличные вещи; некуда обратить взор, чтобы он не встретился с глазами гомункула {117}, засевшего в комочке перетертой материи. Работая по способу двойного отвлечения, обезличивая природу чрез обезличение человека, производство, слуга жизни, сделалось ныне ее тираном.

65. – Ибо всякое движение, возникающее в природе, стремится возрастать бесконечно, и природа не ставит ему никаких преград, пока его рост не перейдет некоей таинственной черты. Она поощряет всякую жизнь и, однако, жестоко карает чрезмерный расцвет; она лелеет многое, что, разрастаясь как курдюк, влечет создание к гибели. Так и человек свободен идти до гибели по каждой из открытых ему дорог. Отвлечение, орудийность, производство врождены человеку; но в отличие от всех других созданий он не совсем подчинен власти роковых определений: разум способен наблюдать последствия человеческих дел и по последствиям уразуметь ошибку.

66. – Преображая природу вокруг себя, человек в неисчислимых внешних усилиях неосторожно накоплял внутри себя враждебную силу, порабощавшую его самого. И новый восстал над ним господин, страшнее природных сил: сверхличный, логический разум. Он самодержец, и все сущее – ему лишь орудия, в том числе сама человеческая личность. Человек двояко подвластен сверхличному разуму Ибо, во-первых, человек – и сам явление природы, столь же хаотическое пред очами разума и столь же опасное, как хищный зверь. Темная воля его, клубящаяся чувством, кипящая страстями, поминутно высылает в мир неукротимые желания, которых ни он сам, ни его ближние не могут заранее предусмотреть и учесть. Притом стихия, заключенная в личности, более могущественна, нежели стихии природного мира, так как в своем неистовстве она действует всеми средствами, какими разум вооружил личность для внешней борьбы; и укрыться от нее невозможно, потому что она в самом человеке. Во-вторых, объективный разум может осуществлять свои замыслы не иначе, как волею и трудом отдельных людей; его единственное и непременное оружие над внешней природой – духовный механизм личности. Поэтому человеческая личность подлежит общему закону орудийности: подобно лошади и железу, она должна быть целесообразно обработана для служения. Итак, природный человек, во-первых, опасен для себя и для общества, во-вторых, и вовне беспомощен для себя и бесполезен для общества. Так он вдвойне становится объектом культуры: как стихия сам и как орудие над внешней стихией.

67. – Двойная выучка эта, требуемая разумом, по существу едина: человек должен быть обезличен. Ибо внутреннее устроение личности есть вместе ее орудийная годность; обезличенный дух и сам в себе покоряется законодательству сверхличного разума и родовой силой своею свободно входит в родовые недра других созданий, чтобы познавать и творить. Поэтому всякое нравственное воспитание человека в полной мере своей повышает его познавательную и техническую способность, и, наоборот, отвлеченное знание и техническое уменье целиком превращаются в нравственное самообладание. Все три средства по существу тождественны как подчинение личности объективной норме, закону. Итак, двуединая выучка, которой подлежит человек, может осуществляться тремя способами: моральной дисциплиной, знанием и техникой.