Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства

79. – Деньги – одно из гениальнейших созданий культуры как орудие уравнительное по преимуществу. Рубль двулик, как Янус: он смотрит назад и вперед {119}. В сознании трудящегося рубль есть прежде всего определенный образ прошлого, именно воспоминание о труде, затраченном на его приобретение. В трудовом рубле это воспоминание бывает весьма тяжело, в нетрудовом оно совсем отсутствует; следовательно, в качестве воспоминания ценность рубля есть величина субъективная и переменная. Вторым лицом рубль обращен к будущему как ручательство за осуществление многих желаний. И так как состав желаний и степень их настоятельности совершенно различны в разных людях и даже по времени в одном и том же человеке, то и вторая ценность рубля, обращенная к будущему, очевидно, вполне субъективна. Из этих-то двух переменных складывается общая ценность рубля. Для чернорабочего она равна весу его тяжелого дневного труда плюс вес его насущных потребностей; напротив, в руке миллионера рубль легковесен, так как первый вес в нем отсутствует, а второй измеряется потребностями обычно ненастоятельными. Отсутствие воспоминания в нетрудовом рубле делает то, что даже при равных потребностях деньги легко нажитые издерживаются легче. Наоборот, тяжесть воспоминания в рубле подчас так велика, что вытесняет из сознания ценность рубля, обращенную к будущему. Оттого люди тяжелого труда часто сорят своим заработком или пропивают его, чтобы кратковременным угаром заглушить воспоминание. Здесь покупная ценность заработанных денег так несоизмеримо мала сравнительно с затраченным усилием, что человек презирает ее и топчет ногами, как тот, кто, купив много билетов в лотерее-аллегри {120}, выиграл одну безделушку, которую тут же с досадой отдает детям. Итак, в действительности ни один рубль не равен другому. Но культура отрицает в рубле все субъективные различия и узаконяет в нем вместо бесчисленных реальных ценностей одну неизменную отвлеченную ценность, вследствие чего старая больная прачка-вдова, талантливый и бедный композитор и никогда не трудившийся акционер получают в обмен на свой рубль одно и то же количество хлеба или лекарства. Это страшное дело стало привычным; личность уже до такой степени умерщвлена в человеке, что почти не чувствует боли, когда при каждой трате объективный разум кладет ее на прокрустово ложе и отсекает все то, чем она в данном рубле именно беспримерна: субъективность воспоминания и субъективность потребности. Сердце-то живо и истекает кровью в мир, но разум личности умер или зарылся в ил, не видит, что с этой кровью уходит из личности самая жизнь. Другого назначения деньги не имеют: они – только знак, что личное отсечено без остатка; и символический смысл денег обнаруживается в том, что его носителем может быть безразлично и кусок полезного металла, и ничего не стоящий обрезок бумаги. Мировая деятельность денег колоссальна. Изо дня в день ежеминутно, в миллионах и миллионах отдельных актов, они обгладывают личность, как вороны падаль, – и сами они, и еще более хищные дети их: вексель, акция и пр. Между тем они были изобретены некогда для нужд еще индивидуального обмена. Так и всякий организм общественного быта, возникший для пользы целого, превращается при безудержном росте отвлечения из здорового и нужного органа в болезненный нарост и, непрестанно делясь внутри себя, множит число наростов, смертельно изнуряющих человечество.

80. – Деньги, без сомнения, – самое совершенное уравнительное орудие, каким располагает культура, но и все другие ее органы служат той же задаче. Общественный строй основан всецело на отвлечении; общество отрицает всякую неотчуждаемую личную особенность и признает реальными только состав и механику сил, одинаковые во всех людях. Каждое проявление индивидуальной воли рассматривается в отвлечении от личности, как законченный и объективный факт, и оценивается и подвергается воздействию наравне со всеми однородными проявлениями всех других личностей. Отвлечением действуют две гигантских системы, приводимых в движение – одна властью, другая – деньгами: право и экономика.

По одному или немногим общим признакам государство соединяет в классы или сословия миллионы различных людей и предписывает им одни и те же права и обязанности, высчитанные путем отвлечения. Статьею уголовного закона оно отвлекает от конкретности поступок глубоко своеобразный как по причинам, так и по последствиям, и судит его на основании объективной нормы. На отвлечении основаны труд, торговля и промышленность, все законы нравственности, приличия и моды, даже половая жизнь в виде продажной любви. Человек вплотную охвачен со всех сторон адской тысячерукой машиной: как спастись? Когда ему грозит явная опасность, от голода или холода, от нападения или болезни, – он защищается; но культура изобрела другой способ: она не пронзает личность до дна в одной точке, – нет; но острым ножом отвлечения она снимает с личности почти безбольно каждый раз лишь одну тончайшую оболочку целиком, и не навсегда, а только на мгновение, вот, пока я совершаю это частное действие в общественной среде. Но этих действий так много и способы отвлечения так искусны, – смотришь, твоя личность расточена без остатка.

81. – В бесконечном ряду поколений, все более разгораясь орудийной алчностью, человек исказил свою природу, и ныне он рождается уже готовым для орудийного творчества; его дух перерожден наследственным навыком отвлечения. Здесь он с первой минуты вступает в круг безличных вещей, потом в круг отвлеченных понятий и, наконец, в круг отношений, основанных на отвлечении. Потом школа искусно и долго учит его подавлять в себе непосредственные движения воли и насыщает его дух отвлеченным знанием. Когда же, обученный для деятельности, не для бытия, он выходит в жизнь, она объемлет его хороводом мятущихся призраков, и сам он покорно растворяется в ней. Природу он воспринимает как систему безличных сил; на что ни обратит взгляд, чего ни коснется рукою, все сбрасывает свой лик и являет устрашающий остов рода. Дуб ли растет у дороги, держишь ли камень в руке, – ты тщетно силишься разглядеть собственные черты этого дуба, этого камня: туман родовых представлений застит взор. Но и общество людей сливается пред ним в серую массу. Все их общения орудийны; человек разучился видеть в брате своем целостное и неповторимое, а разложил его, и тем самым себя, на общие признаки. На что мне знать лицо продавца, извозчика, почтальона? – мне нужна в них работа родовых сил. И сам я для них не личность, а объект их воздействия, единица родовой группы. И нет разницы между человеком и вещью: для государства гражданин, для торговца покупатель, для фабриканта рабочий – только экземпляры соответственных видов, как для покупателя товар и для рабочего дерево, которое он строгает. Так изо дня в день мы живем в отвлечении, общаемся не с личностями, но сквозь личности – с их субстанцией, и сами на каждом шагу терпим отвлечение над собою. В этом мире орудийной ярости человек ежеминутно чувствует себя разлагаемым на свои родовые свойства; каждое действие ближнего возводит его на эшафот. Среди неисчислимых отвлечений, совершаемых надо мною, где моя личность? Она растерзана в клочья, ее клюют, как падаль, и продавец, и закон, и рубль, и вещи, окружающие меня. А сердце тоскует и зябнет, потому что сердце живет только личным. Только пол, неугасимо горящий в нас, еще озаряет и греет сближаемых им. Смотри, как вокруг его костра теснятся мужчина и женщина, родители и дети, братья и сестры, как они греют здесь свои холодеющие сердца, как в неверном свете жадно ловят неповторимые своеобразием милые черты! Спеши и ты насмотреться полуослепшими глазами на лицо, любимое тобою! Это – последнее, что ты еще видишь раздельно.