Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства

Только теперь, достигнув вершины, мы сумеем понять начало и развитие еврейской религии, подобно тому как только в расцветшем цветке могут быть познаны его почка и рост.

Как бы ни объяснять происхождение религии, вне спора остается одно – что религия есть умозрительное обобщение опыта; человек должен был обладать некоторыми основными познаниями о мире раньше, нежели облек их в простейшую религиозную форму – в миф. В трудной борьбе за существование он учился жить, зорко наблюдал и страстно заинтересованной мыслью проверял свои наблюдения. Опыт, собранный в те несчетные темные века, должен был постепенно отложить в человеческом уме некое смутное и целостное разумение миропорядка. И вот, уже в поздний час истории, сравнительно незадолго до нас, зарождается религия. На первых порах она не что иное, как мирообъяснительная гипотеза: рассказ о строе и движении мира как целого. Такой рассказ по существу предмета не мог быть описанием: необозримая множественность и сложность мира может быть представлена только символически, в образах. Поэтому всякая религия вначале есть миф; ее назначение – изобразить познанное взаимодействие мировых сил в виде модели, как взаимодействие живых образов. И так как миф слагается коллективно, то содержание всякой мифологии определяется характером данного коллектива, то есть всякая мифология национальна.

Миф с самого начала воплощает в себе те два основных познания человеческой мысли, без которых была бы невозможна никакая целеполагающая деятельность; притом он с самого начала отождествляет эти два знания как единую двустороннюю правду о мире. Именно, во-первых, он знает мир уже не раздельной множественностью самочинных, взаимнонезависимых явлений (как, может быть, чувствует животное), но совокупностью нескольких громадных организованных систем; развитие мифа идет путем неизбежного признания все более тонких и более широких взаимодействий, пока не достигает своего предела, то есть представления о мире как абсолютном единстве. Это высшее по знание, за тысячи лет предвосхищающее последний итог науки, есть идея единобожия. Так сложилась и еврейская религия. Древнейший Бог евреев есть прежде всего символический образ действительности как единой системы сил.

Но первобытная мысль опережает не только науку интеграцией познания: она предвосхищает смутным и уверенным постижением также последний вывод философии. Как уже пещерный человек твердо знал и неизменно учитывал закон тяготения, открытый лишь Ньютоном, так люди в своем мышлении искони, хотя и безотчетно, руководились той истиной, которую научно выразили Кант и Шопенгауэр, – истиной о субъективности своего миропознания. Я воспринимаю не самые вещи, но только знаки и движения, производимые ими во мне – мои ощущения; следовательно, познавая мир, человек познает только самого себя, и мир, знаемый нами, тождествен с человеком. Это темное постижение с самого начала определило форму мифа; вот почему всякая мифология, даже наиболее примитивная, неминуемо антропоморфична; модель мировой жизни неизменно представлена в мифе человекоподобными образами. Этот второй смысл мифа с веками все ярче проступает в нем, и оба потока – интеграция и антропоморфизация мира – все время текут в одном русле. В единобожии оба сразу завершаются: мир познан наконец как абсолютное единство и вместе как абсолютный, вневременный, совершенный человек. Нигде это двуединое развитие и эта двуединая сущность религии не выступают так ясно, как в Ветхом Завете. Здесь самодержавие Бога безгранично, рядом с ним нет и не может быть других богов – он «Бог ревнивый» до умопомрачения; и в мирообъемлющем образе его четко просвечивает как бы эфирный образ человека, почему Библия и утверждает, что земной, смертный человек есть образ и подобие Бога, и в своих проявлениях Бог неизменно принимает человеческий облик, и мысль, и нрав, и поведение Бога по Ветхому Завету совершенно антропоморфичны.

Это свое двойственное постижение мира как внеположной данности и вместе как имманентного себе образа человек неминуемо олицетворял в модели, потому что такова врожденная потребность человеческого духа – объективировать свои движения либо в материальном воплощении, в творчестве, либо, где это невозможно, – по крайней мере в воображении, чтобы тем как бы выложить их наружу и поставить пред собою как предмет созерцания и средство самопознания. Так слагается в единобожии фигура и личность Бога, реального человекообразного существа sui generis. В своем законченном виде Бог единобожия совмещает в себе три сущности или три смысла; образ мира, познанного как единство взаимодействующих в мире сил, и вместе как закономерная объективация человеческого духа, воплощен во всемирной, человекообразной, конкретной личности Бога; последнее, необъятное по своей полноте разумение заключено в удобовоспринимаемый, почти зримый образ. Познавательный смысл этого образа есть то, что питает народную душу; но масса питается им бессознательно – чрез единственно доступный ей конкретный образ Бога. И миф никогда не умирает в религии. Как солнце смутно и, однако, отчетливо виднеется сквозь туман, так и в самом просветленном религиозном сознании еще явствен мифологический образ воплощенного Бога, Бога-личности. Именно этот образ струит тепло и свет в религиозно настроенную душу, к нему стремятся вера, надежды и молитвы – и его изображают художники в куполах храмов.

И тут еврейская религия представляет чистейший тип религиозного творчества. Ветхозаветный Бог среди всех богов человечества – наиболее ясный символ мира, потому что наименее воплощенный: скорее стихия, чем личность. Вот почему у него нет ни жены, ни помощников, ни личной жизни, ни атрибутов власти. И все же воплощенный образ Бога – до конца ядро еврейской религии. Древний Бог жив, как личность, и в сознании пророков, с прежним обликом пламенной стихии, – да он жив призрачно в верованиях набожного еврея, разумеется, и поныне.

Кочевники Синайской пустыни восприняли мир как неистовство и ярость движения, как бушующий ураган огня. Или нет: так они восприняли не внешний мир, но собственный дикий, пламенный, необузданный дух – сердце и вместилище мира. Вселенная и единосущный ей человеческий дух – неукротимый огненный вихрь: вот познание, олицетворенное в образе библейского Бога. Не так, как объясняют историки, – что еврейский Бог – бог горной страны, бог гроз и молнии; наоборот, из всемирной сущности, из огненной природы Бога народный разум вывел, как признаки его, и сопутствие ему грозы, и проявление его в виде пламени. «Дух Божий», создавший все, mach elohim, то есть изначальная и вечная субстанция мира, – огонь, другими словами, движение как стихия. Это безыменный и безликий, но реальный Бог, носящийся самумом по миру, распаляющийся пламенем, извергающий дым и горящие уголья, плавящий горы, бешено-вспыльчивый, беспощадный, ревнивый, нетерпеливый, забывчивый. Этот образ сложился несомненно в результате долгих исканий и глубокого брожения, когда накоплялись, и проверялись, и медленно приводились к единству собственные восприятия народа, и перерабатывались усвоенные извне обобщения в согласии с народной мыслью. Для нас безразлично, из каких крупиц – местных или иноземных – он слеплен: в том виде, каким рисуют образ Бога древнейшие части Библии, он – неоспоримое создание еврейского народного духа.