Анатолий Ахутин - Поворотные времена. Часть 1

Дело здесь, конечно, не просто в смиренном апофатическом самоограничении: человеческая мудрость-де немногого стоит, мудр только бог. В том, что Сократ осмелился измерять мудрость обычая, поэтического вдохновения, авторитетного законодательства общедоступным человеческим разумом, и в самом деле, можно усмотреть своего рода высокомерие (плебейское, как заметит, продолжая суд над Сократом, Ницше). Правда, он не оспаривает каких-либо откровений или учений мудрецов по содержанию и не противопоставляет им собственных домыслов. Он лишь спрашивает, соответствуешь ли ты своей претензии, в самом ли деле ты понимаешь себя в своих делах. Иными словами, познал ли ты (узнал, заметил, распознал) самого себя в том, что тебе дано, пусть даже даровано (природой, богом, гением), в том, чем ты владеешь, как тебе кажется. Узнал ли ты самого себя в том, что и как ты знаешь, а стало быть, умеешь, действуешь, исполняешь свое человеческое назначение?

Таково следствие (έξέτασις), которое Сократ заводит по делам знатоков, «выискивает» и «допытывается», ставит их мудрость под вопрос. Ho вопрос поставлен не о дутых мудрецах – напрасно они обижались. Вопрос поставлен о природе самой мудрости: что значит быть мудрым, ведать, знать, уметь? Можно ли знать что-либо, не умея дать себе отчет в том, что и как ты знаешь, не умея различить то, что думаешь, что знаешь, от того, что и знаешь, что знаешь 21 21 «Что касается знающих и незнающих, – говорит Аристотель, – то первые полагают, что так обстоит дело, а знающие и знают, что так обстоит дело» (Вторая аналитика. I 2, 71 b 13. Пер. Б. А. Фохта). ? Может ли быть достойным тот, кто не знает, в чем достоинство человека? Можно ли творить, не ведая, что творишь? Ho может ли, с другой стороны, мудрость – вековая мудрость мифа, традиции, авторитета; наконец, неисследимая мудрость самих вещей – измерена каким-то доморощенным разумом? Может ли жизнь, – которая всегда вся целиком здесь и теперь, – ждать окончания бесконечных сократовских бесед, чтобы стать, наконец, правильной ? He должна ли она руководствоваться скорее каким-то инстинктом, чутьем, интуицией, не разложимой на занудные вопросы и ответы? И снова: можем ли мы вести себя, согласно этой мудрости, не разумея, что, собственно, происходит, не ведем ли мы тогда самих себя неведомо куда? He ставим ли мы сами на место неприступной мудрости всего лишь собственную невразумительность и бестолковость? Ho и не захватываем ли, с другой стороны, нашими знаниями и самособой-разумеемостями самобытную тайну вещей?

Как видим, не в Мелете и Аните дело. Они и не подозревают о том, какой суд творится в рассуждениях Сократа с самим собой. Мы – тоже. Ho мы можем увидеть, как это дело о философии углубляется и развертывается в дело самой философии. Ближайшим образом: дело о Сократе – в дело Платона.

Это, пожалуй, следует принять во внимание: философия остается философией, пока не соблазняется стать самой софией – мудростью, высшей или последней, пока не уходит с этого суда над собой со стороны того, что в свою очередь претендует на звание мудрости, первой или извечной. Философия включает в себя дело о философии, суд над собой, – разве что стремится перевести этот суд в привычную для себя сократическую беседу разума с самим собой 22 22 Ср., к примеру, раздел «Дисциплина чистого разума в отношении его полемического применения» «Критики чистого разума» И. Канта. , – беседу о мудрости, которая не может быть ни расчетливой выдумкой, ни безрассудной невразумительностью.

Заводя с жизненным миром философское дело, вступая с ним в философское, т.е. вопрошающее, отношение, философ и впрямь расходится с миром (мир – в нем – с собой) и с самим собой, с миром безотчетного и самозабвенного существования. Он, замечали мы, как бы отступает от мира и жизни в некое небытие, непонимание, неумение: отвлекается от всего, что изначально вовлекает нас – по законам мифа или иной какой «логики вещей» – в мир, разучивается тому уму, которым каждый как-то всегда уже умеет быть, отвыкает разуметь то, что разумеется само собой, изумляется тому, что считается «логикой вещей», и озадачивается этой логикой как логикой (тем, в чем тоже можно и нужно λόγον διδόναι – дать отчет). Понятно, сколь опасно это дело. Ничего удивительного, что оно всегда было и будет на подозрении у жизни с ее налаженными делами, привычными неурядицами и хорошо обжитыми святынями. Ho так же точно, как дело о философии изначально входит в саму суть философского дела (оно по самоопределению есть некий самоотчет, самосуд), и существование человека в качестве человека, может статься, есть некое в корне, в основах несогласное с собой существование, иными словами – изначально чреватое философствованием. Во всяком случае, если так или иначе Сократу удается втянуть «жизнь» в суд над собой, в спор с собой, во внутренний спор Сократа с самим собой, – дело сделано, «жизнь» сама пошла философствовать.

Ho что же все-таки отвечает Сократ, как он понимает свое дело (το πράγμα)? Бог, утверждает Сократ, поставил его в строй, «обязав жить, философствуя и испытуя самого себя и других (φιλοσοφοΰντά με δεΐν ζην καί έξετάζοντα έμαυτόν καί τούς άλλους)» (ibid. 28 е). Итак, дело Сократа – философствование – неразрывно связано с έξέτασις – выспрашиванием, испытыванием, тщательной проверкой, требованием отчета не только у других, но и у себя. Значит, не глубокомысленностью сюжетов и не величием или обширностью «предметов» определяется философский характер наших интересов, а особым искусством задаваться вопросами, испытующим вниманием скорее уж к ближайшему и известнейшему. Обращается это внимание на все, на понимание мира и жизни во всем ее составе, включая и саму смерть. Обращается внимание на то, что повсюду здесь присутствует понимание. Все всегда уже знают, что есть нечто такое, как мужество, рассудительность, хозяйственность, умение управлять городом; есть здоровье, красота, благополучие. Если все это всегда уже знают, казалось бы, чего проще ответить на вопрос: «Что это такое?» Ты хочешь счастья. Кто этого не хочет. Ho чего, собственно, ты хочешь, когда хочешь счастья? (Вот так и мы, задержавшись на пороге философского факультета – и всей веками уже существовавшей философии, – спросили себя: чего, собственно, мы хотим, когда хотим стать философами?)

Эти простые вопросы, однако, таковы, что все глубже и глубже вовлекают в себя, отвлекая от жизни. «Я знаю…» – А что это такое? – «Я вижу…» – Что ты видишь? – «Сейчас расскажу». Обрати прежде внимание на то, что в то, что показывает тебе видение, как-то входит возможность оказывания его. Слово, мысль, понимание, знание всегда уже присутствуют в том, что ты, казалось бы, просто видишь. То, что есть, всегда уже есть, до всяких вопросов и философий. Разумеется. Только что, собственно, есть и что значит быть «на самом деле» (быть-а-не-казаться? быть-а-нестановиться?..)? Греческие мужи-философы веками размышляли об этом, но и Аристотель еще говорит: «Вопрос, над которым бились и заходили в тупик издревле, который стоит и ныне и остается всегда, – что такое сущее?» (Metaph. VII 1, 1028 b 3). Если мы уловили ход подобного вопрошания, то и сами, может быть, осмелимся спросить: а что такое «что»? не скрыта ли в самой форме вашего вопроса – Что такое? – определенная форма возможных ответов на него? Интересно, как бы могли ответить на этот вопрос Платон или Аристотель 23 23 Cм. главу «Die „Was ist das” – Frage» в кн.: Martens E. Die Sache des Sokrates. Stuttgart, 1992. S. 65 – 80. Форма вопроса уже пред-полагает в ответ некую «сущность», «чтойность». Смысл этой «чтойности» может быть истолкован по-разному, но без нее уже не обойтись (см.: Heidegger М. Was ist das – die Philosophie? Pfullingen, 1956. S. 9 – 10). . Правда, еще не видно, как из этого вопрошания вырастают – могут вырастать – философские системы и учения, но: