Коллектив авторов - Евреи и христиане в православных обществах Восточной Европы

К тому же, рассматривая эту легенду (занимающую, по наблюдениям специалистов, особое место в русской письменной традиции и средневековой книжности в целом [309]), нельзя не отметить еще один принципиальный момент: «кир Иоанн» не только знал ее текст, но и использовал его при написании послания Сиксту, придав терминологии документа несколько искусственную форму. Так, употребленное в отношении Ивашенца определение «строитель градский» не имеет соответствий в номенклатуре тогдашних должностей БКЛ – однако фигурирует в упомянутой легенде вместе с тремя подобными („старейшина/епарх/писарь градский»). То же самое, в известной мере, касается упоминания о полочанине Евстафии Васильевиче как о «преболынем в боярех»; полагаем, что с этим «титулом» коррелирует определение одного из персонажей легенды: «муж именем Ептай от бол(ь)ших во граде» (с. 303). Понятно, что в дефинициях «подписантов» послания Сиксту вряд ли присутствует некий «легендарный» (ролевой, символический) подтекст; однако знакомство с легендой «кир Иоанна весьма вероятно – и, соответственно, вероятным является и его знакомство с Алексеем еще до 1476 г.

Вообще же составитель книги Рафли уже в своем предисловии (с. 290) достаточно четко указал, чем является его труд: выписками из перевода (или переводов). Одновременно это его переписывание не было сугубо механическим, поскольку из-под пера «кир Алексея» текст вышел заметно «христианизированным». Чувствуется, что он стремился доказать «кир Иоанну», что отсылаемое ему произведение (являющееся, по сути, пособием по геомантии) не противоречит православной традиции и не содержит в себе «еретического и схизматического умышления». Он подчеркивал, что «сия бо вся дела триипостаснаго божества, Отца и Сына и Святаго Духа» (с. 303), призывал постоянно обращаться мыслями к Богу «в молении и в молитвах, и во всех духовных делах» (с. 301) и, кажется, был убежден, что в сочетании с определенными молитвами ворожба по книге Рафли вполне вписывается в христианский этос. Понятно, что обработанный таким образом текст книги Рафли не кажется целостным; это, однако, никоим образом не означает, что в сознании ее составителя это соединение христианского рвения и интереса к тайным знаниям не было органичным и что он прибегал к «благочестивой» фразеологии лишь в целях маскировки своих еретических интересов.

Правда, в тексте книги Рафли присутствуют элементы камуфляжа (как и во всей литературе «жидовствующих», к которой она примыкает [310]) – в частности, в виде синонимии «Рафли сиречь святцы» (с. 295, 296, 297 и др.) [311], куда более отдаленной, чем «Логика си-речь словесница» Схарии. Однако в настоящее время нам вообще трудно судить о намерениях составителя книги – особенно принимая во внимание то, что она дошла до нас в поврежденном виде. Нельзя не заметить несоответствие содержания названию, фигурирующему во вступительной части этого произведения, – «миротворный круг» (с. 290). Это тем более принципиально, если принять во внимание, что именно в составе «миротворных кругов» сохранилось еще одно произведение календарно-астрономического содержания, которое в одном из многочисленных списков (РГАДА. Ф. 188. Оп. 1. № 632. Втор пол. XVII в.) названо, как и Рафли, «творением» Ивана Рыкова [312]. Речь идет опять-таки о послании, на этот раз адресованном новому «равноангельному лицу» – «цареву книгчию кир Софронию Постнику»; оно начинается притчей Ό царе-годе», смысл которой толкуется в книге Рафли [313].

A.A. Турилов и A.B. Чернецов относят и это послание к «наследию» Рыкова – хотя такое авторство отнюдь не очевидно. Это подчеркнула уже Р.П. Дмитриева, отметив, что нельзя считать окончательно решенным вопрос о роли Ивана Рыкова в создании цикла статей, начинающихся притчей Ό царе-годе», ведь его имя значится только в одном из нескольких десятков списков и может быть просто поздней припиской [314]. Уместность этого замечания акцентируется тем, что тот же самый текст в 1630 г. был «присвоен» неким Якимом Денисовичем Ивановым, который фигурирует в одном из списков как адресат послания (его имя при этом зашифровано: «возлюбленный о Христе кир, гласный безприступный, громный согласный, гласный паки безприступный» и пр.) [315].

Но, соглашаясь с Р.П. Дмитриевой, нетрудно заметить, что она остановилась на полдороге: сомнения относительно Рыкова как автора послания «кир Софронию» бросают тень и на его предполагаемое авторство в отношении книги Рафли, адресованной «кир Иоанну» (ведь вступительная часть обоих этих «посланий» явно принадлежит перу одного автора, которым мы считаем «кир Алексея»). Скептис в отношении авторства Рыкова усугубляется тем, что в контексте XVI в. он предстает абсолютно призрачной личностью, неизвестной синхронным источникам (как, кстати, и все его «равноангельные» корреспонденты), – и это вопреки прокламируемой близости Рыкова к придворным сферам и тому, что, получается, именно он был лидером некой далекой от ортодоксии группировки в ближайшем окружении Ивана Грозного.

Между тем если мы откажемся от гипотезы об авторстве Рыкова и будем руководствоваться предложенным выше отождествлением «кир Иоанна» с Иваном Солтаном, то, с легкостью «опознав» всех действующих лиц, обнаружим новые подтверждения известным историческим фактам и свидетельствам источников. Прежде всего, получает наглядное подтверждение характеристика протопопа Алексея из «Сказания о новоявившейся ереси» – то, что он вместе с Федором Курицыным «звездозаконию прилежаху и многым баснословием, и астрологы, и чародейству, и чернокнижию» [316]. Эта общность интересов Алексея и Курицына также иллюстрируется соответствующими текстами: как отмечают исследователи, одна из таблиц, имеющихся в книге Рафли, несколько напоминает «литорею в квадратах» из «Лаодикийского послания» [317]– а вступительная часть последнего («Душа самовластна…»), по наблюдениям М. Таубе, представляет собой заимствование из перевода «Тайной тайных» («Аристотелевых врат»), чья лексика, как отмечал еще Соболевский, близка лексике «Логики сиречь словесницы» 79. Весомости этому замечанию придает то, что в настоящее время, как уже отмечалось выше, перевод 'Логики… «атрибутируется Схарии, который, по словам того же «Сказания о новоявившейся ереси», «прелсти… и в жидовство отведе» протопопа Алексея [318].

Тот, как известно, оказавшись в Москве, активно распространял свои идеи, нашедшие тут многочисленных адептов. Один из них, книжник Иван Черный, оставил известную приписку к «Эллинскому летописцу» [319]. Возможно, ее финальную фразу («О господи радоватис») можно рассматривать как своеобразный «индикатор» связей Ивана с протопопом Алексеем – ведь подобное приветствие содержит вся корреспонденция, связанная с «кир Алексеем»: его письма к Софронию и Иоанну, а также послание последнего с «Жил стреканием» („кир Софронию Постнику радоватися»; «всем радоватися совершенно о Христе бозе», «всем, иже в благочестивой вере проспавшим, радоватися»; «равноангельному твоему лицу радоватися») [320]. Не исключено, что этот словесный оборот (вместо более привычного «здравствовати [о господе]» [321]) служил своеобразным «знаком», которым маркировали свои послания еретики. Одновременно они могли пользоваться и настоящим кодом – пермским алфавитом; заметим, что «пермские глоссы» Черного [322]отчетливо коррелируют с тем подчеркнутым интересом к их творцу, Стефану Пермскому, который с удивлением отмечают исследователи книги Рафли [323]. Возможно также, что именно такое использование этого алфавита вызвало массовое уничтожение памятников пермского письма во времена Ивана Грозного.